Марк Гроссман - Годы в огне

Праведный гнев пытались залить водкой и пивом сто двадцать четыре кабака, тридцать два трактира и постоялых двора, несколько ресторанов.

Однажды Лебединский снял с полки тонкую книжку, весьма удивившую и даже поразившую его. Он много слышал об этой брошюре, читателей которой жестоко преследовала царская власть. Называлась книжка совершенно безобидно — «Систематический указатель лучших книг и журнальных статей», но за невинной обложкой таилась взрывчатка. В революционном подполье прошлых лет, в Питере, в Москве, Казани, Нижнем, Одессе брошюру знали под именем «Челябинского указателя». На пятидесяти девяти пожелтевших страницах была названа почти тысяча работ, и некоторые из них пропагандировали и разъясняли «Капитал» Маркса.

Дионисий познакомился с «Указателем» в киевской публичке, где книжку ему показал с величайшей осторожностью один из знакомых социал-демократов.

Лебединский не был записан в партию большевиков, но разделял их взгляды.

Жандармы охотились за «Челябинским указателем», и хранить его здесь, в библиотеке плененного города, было немалым мужеством и явным вызовом властям.

Лебединский ничего не стал говорить об этом директору, он еще плохо знал Нила Евграфовича и не мог решить даже приблизительно: случайно здесь появилась книга или нет.

До открытия библиотеки оставался один день, когда Дионисия попросил к себе Стадницкий.

Старик критически оглядел молодого человека с ног до головы и сказал, пожимая плечами:

— Вид у вас, знаете, как у питерского анархиста в семнадцатом благословенном году. А ведь к нам — барышни, дамы… да-с…

Он подошел к шкафу в углу кабинетика, раскрыл створки, сказал, сияя:

— Вот… из дома принес… От Пети остался… сыночек мой… Не откажите, голубчик, померяйте…

И передал Лебединскому плечики, на которых висели сорочка и черная тройка.

Дионисий смутился, попросил разрешения удалиться в книжный зал.

В безлюдном тесном помещении быстро надел чистую белую рубаху с запонками, повязался галстуком, натянул аспидные, хорошо отглаженные брюки, облачился в жилетку и пиджак, резко пахнущие нафталином. Вся одежда была впору, будто ее шили Дионисию специально известные в городе мастера.

В зальце висело небольшое стенное зеркало, и Лебединский поглядел в него. В стекле обозначился молодой, вполне респектабельный господин с русыми волосами и пристальным взглядом глубоких глаз.

Посматривая без особого интереса в зеркало, Дионисий с невнятной болью думал о старике. Если костюм «остался», значит, сын погиб, или не может вернуться домой, или исчез без вести в военном безбрежье России. Жаль Нила Евграфовича… А жена? Есть ли у Стадницкого жена? Наверно, нет: он ни разу не помянул о ее существовании за все время знакомства.

Впрочем, почему он должен рассказывать о себе всякому перекати-полю?

Уже шагая в директорский кабинетик, Дионисий вспомнил слово «благословенный», которым старик назвал семнадцатый год. Что это — всерьез, или ирония, или слово-случай без всякого особого значения?

Увидев Дионисия в костюме, Нил Евграфович неловко вскочил со стула и, моргая совсем по-детски, забормотал:

— Ах, господи!.. Як на яго́ шыта!

Однако вскоре овладел собой, и глаза его вновь засветились мягкой голубизной.

— Вот теперь вы, голубчик, можете зваться «библиотекарь», теперь нам с вами нисколько не стыдно за наш вид. А то, знаете ли, храм книги… Какой-никакой, а храм… Да-с…

— Спасибо, Нил Евграфович. Я не останусь в долгу.

— Ах, голубчик, какой долг? Не гаварыце глупства!

В этот день Лебединский ушел раньше обычного: Филипп обещал истопить дворовую баньку и приготовить веники, чтоб ни грязинки, ни пылинки на теле.

Заметив Дионисия в строгом черном костюме, при галстуке, дворник расплылся в улыбке, и это было так диковинно, что молодой человек, в свою очередь, повеселел.

— Чисто барин, — со всех сторон разглядывая Дионисия, говорил Филипп Егорович. — Даже можно на карточку снять.

— Так уж и на карточку… — не без удовольствия отзывался Лебединский. — Да и кому ее посылать, карточку?

Как только стемнело, быстро поужинали и отправились банничать.

В смоляной тесноте комнатушки, тускло освещенной фонарем, стоял сухой нестерпимый жар.

— Ух! — испугался Дионисий. — Сгорю, без пепла сгорю!

— Отчего же? — искренне удивился уралец и похлопал себя, будто примеряясь, черствым веником по плечам. — А я, признаться, хотел накинуть лишний ковшик на каменку.

— Потом… покорно прошу — потом… — взмолился Дионисий.

Он принял от старика такой же жесткий, как у того, веник — и сунул его в кипяток.

— Пусть отмокают, сколь положено, — с удовольствием басил «Филин». — В бане веник господин.

Не медля, они дружно залезли на полок, благоухавший умытой сосной, легли на спины и некоторое время блаженствовали, разглядывая аспидные, в лохмотьях сажи, бревна. Когда же все тело обсыпал густой, крупный пот, выхватили из кипятка веники и, крякая и охая, стали хлестаться понежневшими ветвями берез.

Вскоре уже мылись с таким усердием, будто хотели стереть старую кожу и заново родиться на свет. В хлопьях мыла с головы до пят — оба походили на водяных, или на прислужников ада возле своих котлов, или, может, на богатырей, вылезающих из кипящей пены моря.

Затем сполоснулись дождевой водой из ушата, стоявшего близ каменки, и старик ушел в предбанник — покурить и одеваться.

Дионисий, давно не ведавший такой благодати, как черная банька, снова залез на полок, опять хлестался веником и крякал, пока не закружилась голова и не стали мелко трястись ноги.

Тогда и он вышел в предбанник.

Вероятно, Лебединский испачкался сажей потолка или тесных стен, потому что Кожемякин велел ему снова ополоснуться.

Подождав молодого человека, объяснил:

— Это банник измазал.

— Банник? Что это?

— Да не что, а кто! В бане какой живет — банник и называется.

— Вроде домового?

— Стало быть, так.

Ожидая, когда обрядится в свою полувоенную одежку молодой человек, старик говорил:

— Сколь благодати в жизни, дружок… Позаботился господь бог о человеках — и лес дал, и воду, и горы, и растение всякое… Живи, творение господне, и радуйся ежечасно везению своему. Так нет же! Один другого — и ножом, и пулями, и пушками, — и пляшут пляску свою тарабарскую под свист и дудки чертей!

— Опять ты за свое, дядя Филипп…

— Опять… Зачем это двунадесять языков в наши дела встревают? Или нам без них братоубийственной войны мало! Ведь не помирятся красные с мятежом этим, и снова станет течь кровь наша, и пожары запачкают небо наше, и женщины станут вдовы, и сироты — дети наши.

Поднялся со скамьи, сказал расстроенно: