Александр Удалов - Чаша терпения

— Так я вам объяснил, «почему»! — не сдержавшись, крикнул Худайкул.

— Почему? — не отступала женщина.

Худайкул выпучил на нее глаза. После того, как он не выдержал, крикнул и даже топнул ногой, он с облегчением подумал, что сейчас они повернутся и уйдут. Но не тут-то было. Они настаивали на своем. Ай да бабы! Ну и нечистое же их отродье! Недаром говорят, будто их дьявол на свет произвел. А еще мусульманки! Где же их скромность, покорность мужскому сословию? Когда они так научились разговаривать?!

— Мусульманки! — сказал он укоризненно.

— Что «мусульманки»! Разве мы не люди?! Разве нет в нас чести и совести!

— Если человек сделал для нас столько хорошего… Если она сестра наша!

— Да-да, родная сестра попала в беду!

— А мы не можем по вашей воле ее навестить? Пустите нас! — приглушенно загомонили они все сразу, так что Худайкул сначала зажал уши, а потом замахал на женщин руками.

— Остепенитесь. Тише! — попросил он, морщясь. Они притихли. Должно быть, им показалось, что они сломили сопротивление этого упрямого человека.

Но Худайкул не забыл и не мог забыть того, что сделала для него Надя. «Ведь если б не она, — думал он, — как ангел хранитель явившаяся в страшную минуту в мой дом, что бы теперь было?! Где бы сейчас находился Худайкул?!» В глубине души у него почему-то никогда не было уверенности в том, что после смерти он переселится в райские сады аллаха, будет пить шербет, внимать божественной музыке и обнимать девственниц. Он больше надеялся на то, что угодит куда-то в преисподнюю, свалится туда, как куль, на вечные и страшные муки. А уж если сказать откровенно, то Худайкул знал, что смерть — это прах, ничто, вечный, страшный, черный сон в могиле, в земле. Он боялся смерти, и был благодарен Наде всегда, всю жизнь, любя ее больше родной дочери. Вот почему он был непреклонен в том, чтобы теперь, когда Надя была больна, уберечь ее от всех волнений, беспокойств, лишних глаз. Ради этого он мог быть железным человеком. Но женщины не могли, не хотели понять Худайкула.

— Почему? Почему вы нас не пустите? — настойчиво спрашивала все та же молодая женщина под чачваном.

— Потому что ее нельзя беспокоить. В сотый раз говорят вам, — снова, набравшись терпения, говорил Худайкул.

— А мы в сотый раз вам объясняем, что не будем ее беспокоить. Мы только до порога. Поглядим на нее — и назад. Даже за порог не ступим.

— Не были бы вы женщинами… людьми были бы… можно бы и поверить… А то ведь, вас пусти до порога, так вы там базар устроите.

— Не устроим базар. Молчать будем. Хлебом клянемся.

«Ну вот… что им теперь ответишь?» — мучительно думает Худайкул, но светлая догадка рассеивает мучения.

— Спит она. Спит с мужем, — говорит он язвительно и злорадно. — Поглядеть хотите? Идите. Только не знаю, что вы скажете мужьям после этого.

Женщины вновь замолчали и уже, кажется, готовы были уйти. Но вдруг одна из них подбоченилась под паранджой и спрашивает Худайкула:

— Значит, какая же она больная, если рядом муж лежит? А? Значит, не больная она, а здоровая.

— Ну как же вам не стыдно этак-то вот говорить, а? И ее обижаете, и меня. Будто я обманываю вас.

— А что, разве не обманываете? То говорите больная тревожить нельзя, то, оказывается, с мужем спит.

«Вот ведь народец! Что им теперь-то сказать?..» — снова морщась, думает Худайкул, но вдруг находит ответ.

— Так ведь муж-то все равно в комнате. Мужчина он или нет?

— А мы не будем снимать чачваны. Постоим у порога и уйдем.

Худайкул вдруг очень много набрал в себя воздуху, задержал его в груди и выдохнул вместе с криком:

— Не пущу! Уходите прочь!

Женщины поняли, что упрямство этого человека не сломишь, внезапно замолчали и ушли.

Наде стало известно, что стычки с женщинами происходили у Худайкула все утро. Будто сговорившись, они, подобно журавлиной стае, цепочкой тянулись по переулку друг за другом, и Худайкул неотступно стоял у двора возле пружинистого, сложенного из таловых ветвей мосточка, между двух столбов, где он все собирался поставить калитку, но до сих пор так и не поставил. В это утро он, должно быть, не раз покаялся, что не сделал калитку, не огородил эту часть двора дувалом с улицы. Наконец терпение его лопнуло, и Худайкул просто стал гнать их от двора, как гонят стадо гусей, которые уходят с сердитым шипением и возмущенным гоготом. Неожиданно они перестали его мучить, исчезли и больше не появлялись. Видно, у всех у них выдался поутру какой то свободный час, этот час прошел, и переулок опустел. Худайкул постоял еще немного и вернулся во двор, на узкую террасу с глиняным полом, где сидел и молча курил свои нескончаемые самокрутки Филипп Степанович Гордиенко. Худайкул опустился рядом, глубоко вздохнул, как после тяжелых праведных трудов, снял с бритой головы зеленую бархатную тюбетейку, вытер по-крестьянски полой халата потное лицо и темя, надел опять тюбетейку, сказал с горечью:

— Все-таки попутал меня шайтан с этими петухами.

Филипп Степанович то ли усмехнулся, то ли пыхнул дымом изо рта. Худайкул украдкой покосился на него, подождал: может, скажет хоть слово в его защиту? Не дождался и продолжал:

— Что я ей скажу? Зачем, спросит, взял?! Получается так, что я для нее своих петухов жалею или там курицу несчастную. Вот ведь какая чепуха получается. Капкан, а, Филипп? — Филиппа Степановича все односельчане в кишлаке звали без отчества, Филиппом.

Он опять промолчал, только пыхнул дымом.

— Капкан, капкан, — подтвердил сам себе Худайкул. И вдруг загорелся догадкой.

— А что, Филипп, брошу-ка я этих петухов к себе за калитку. Надира и знать ничего не будет, брал я для нее этих проклятых петухов или не брал. А?

Филипп Степанович повернул к нему удивленное лицо, вынул изо рта мундштук с дымящейся самокруткой. И Худайкул, в свою очередь поглядев на него и встретившись с ним взглядом, вдруг жестоко, горячо покраснел. Что же это он сморозил, старый дурак? Ведь этакая бесшабашная мысль может прийти в голову только озорному мальчишке, либо мелкому воришке.

— Тьфу, нечистый дух! — вслух выругался Худайкул.

— Дались тебе эти петухи, — молвил, наконец, Филипп Степанович. — Ну взял, так взял. Главное — чтоб она-то здорова была.

Камень свалился у Худайкула с души, не камень, а прямо-таки мельничный жернов.

Он благодарно взглянул на Филиппа Степановича, сказал:

— Силач ты, Филипп! Силач.

Выслушав эту историю от Худайкула, Надя и в самом деле не обиделась.

— Ведь они все явились с узлами. Каждая, — рассказывал Худайкул. — Сама знаешь. А мне известны твои порядки. Ни-ни. Пальцем не прикоснулся ни к одному узелку. А тут, как шайтан меня попутал. Гляжу, у одной под паранджой что-то трепыхается под полой, скворчит как-то по-куриному. «А ты еще с чем явилась?» — строго спрашиваю я женщину, а сам приглядываюсь: знакомая или нет. «Да вот, петушков молоденьких пару принесла для больной сестрички. Уж взяли бы, Худайкул-ака. Не обижали бы нас с мужем». «А-а, Зувайда, говорю. А я тебя, мол, и не узнал под чачваном-то». Оказывается, это Зувайда, жена Тимура. Вы его хорошо знаете. Говорят, отец-то его ошибся, когда назвал его Железным. И жалко мне ее стало до крайности, эту Зувайду. Не хотел ее обидеть, взял петухов. Взял, да и сам не обрадовался: женщины все, как коршуны, на меня накинулись. А мы что, кричат, поганые? Почему от нас не берете?.. «Так ведь у нее, говорю, петушки. А вы тут с куртом своим. Надоел он Надире, ваш курт». Только тут я, конечно, маху дал. Ни у одной из них курта не было. Они пуще прежнего за меня взялись… Тогда я разозлился, говорю Зувайде: «Вот видишь, что наделали твои петухи. На, говорю, забери их назад». Она, верно, взяла их назад. А немного погодя, когда все разошлись и угомонились, тихонько, одна, явилась во двор, кладет своих петухов на землю, шепчет: «Я знаю, что вы меня не обидите, Худайкул-ака». Мне бы надо ее прогнать вместе с петухами, а меня как черт за веревочку дернул. Я как будто даже обрадовался, что она их опять принесла, да и говорю ей: «Что же ты их на солнце-то положила. Положи вон в холодок, возле дувала». Вот они и лежат. А я все думаю: заругаешь ты меня теперь, дочка.