Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

Как композитор из хаоса звуков выводит свою неповторимую мелодию; как скульптор из глыбы гранита резцом высекает прекрасные формы; как подлинный поэт рождает художественный образ из смутных волнений души — так и любой человек добывает собственные убеждения силой напряженного внутреннего творчества. Свобода заключается в том, что никто не лишает меня права и удовольствия самому сотворить свой идеальный мир. Но, сотворив этот мир, я должен убедиться в его земной реальности. Для этого надо соотнести его с интересами людей и властным велением времени.

И вот что поистине замечательно: я не ощущаю идеи и идеалы партии как нечто навязанное мне извне. Напротив, прежде всего я нахожу их в себе. Они — неотторжимо мои. Я приобрел их с помощью наставников на протяжении всего самостоятельного шествия по жизни и теперь с удивлением убеждаюсь, что идеалы партии — это мои собственные идеалы. Чего хотел бы я, того же хочет партия. К чему стремится партия, того ж хочу и я. Мы — за победу. Мы — за человека. Мы — за разумное, ничем не ограниченное творчество. Мы — партия и я — за мир и коммунизм.

Не в этом ли высшая истина, Дубравин?

Рана заживала медленно и трудно. Два раза после радикальной операции вскрывали флегмону и накладывали на руку шинную повязку.

Потеряв надежду на скорое возвращение к службе, я пошел к замполиту госпиталя и попросил у него любую общественную работу, лишь бы не мучиться томительным бездельем.

— Очень хорошо, что вы пришли ко мне, — обрадовался подполковник. — Я ведь один, представьте себе, один в поле воин на тысячный коллектив, — разве до всего дойдешь? — Он поправил черную повязку на левом глазу, правым устало улыбнулся. — Хотите, предложу вам марксистскую подготовку с группой врачей? Даже просить вас нижайше стану — помогите бывшему фронтовику справиться со всеми его обязанностями. На фронте, честное слово, было несравненно легче. А тут доработался до чертиков и стойкой бессонницы.

Я с удовольствием принял его предложение.

Группа состояла из двенадцати врачей, в их числе — фельдшер Кайновский. Встретившись с ним глазами, я про себя подумал: «Что ж, будем оппонировать друг другу?» Он вежливо и кротко улыбнулся.

В начале занятия я второпях неправильно произнес одно слово: сказал «суве́ренный» вместо «сувере́нный». Кайновский незлобиво заметил:

— Кажется, сувере́нный?

— Конечно, — ответил я на реплику. — Прошу прощения.

Слушатели переглянулись, а я неожиданно почувствовал, что мой авторитет с первой же минуты подвергнут испытанию. Кайновский, словно ни в чем не бывало, вынул из кармана ножницы, начал преспокойно подстригать и чистить ногти.

Обсуждалась тема «Наши задачи в войне против фашистской Германии». Слушатели говорили в общем грамотно, но как-то уж слишком бесцветно и однообразно — все выражались стандартными фразами передовиц и, будто сговорившись, настойчиво стремились не оказаться, чего доброго, заподозренными в оригинальности.

Еще неудача, отметил про себя. И не совсем уверенно спросил:

— Вы всегда занимались вот так — добросовестно читали газеты и так же добросовестно, не оживляя прочитанного собственными мыслями, излагали газетные тезисы на занятиях? Не скучно?

Кайновский весело хохотнул, а капитан Веснянкин признался простодушно:

— Это мы по случаю знакомства с новым пропагандистом. Вдруг, подумали, вам не понравится наша многоречивость. К тому же многословие уводит, как правило, в сторону — трудно ли сбиться? Вот и запаслись готовенькими фразами. Старые воробьи — на мякине не поймаешь!

Слово попросил Кайновский. Он, мне подумалось, тут же решил продемонстрировать, что группа не так уж простодушна, как я ее представил.

Он говорил свободно и красиво. Слушатели были довольны и, взглядывая на меня, как бы утверждали: «Можем и по-другому. Чем не оригинально говорит Кайновский?!»

Я слушал его со вниманием и кое-что подметил.

Наши задачи в войне против Германии сводились к трем ясно выраженным в партийных документах пунктам: уничтожить гитлеровское государство, уничтожить гитлеровскую армию и разрушить фашистский «новый порядок» в Европе. Эти четкие, полные глубокого смысла формулировки не вызывали никаких сомнений относительно целей нашей освободительной войны. Кайновский почему-то подменил в этих пунктах единственно точные в данном случае глаголы другими словами и выражениями. Он сказал: мы должны упразднить гитлеровское государство, распустить гитлеровскую армию, восстановить в Европе старый довоенный порядок. Я не мог согласиться с такой произвольной заменой. Не мог объяснить ее небрежным отношением к слову. Не так уж он плохо образован, чтобы не знать, что синонимы не всегда одинаковы по смыслу. Не мог объяснить такое смягчение и стыдливой деликатностью интеллигента: Кайновский, сколько я знаю, никогда не смущался резкими словами, тем более, что резкого здесь ничего и не было. Во-вторых, у меня возникло впечатление, что он, несмотря на то, что говорил свободно, высказался очень спокойно, словно по обязанности, слишком, я бы заметил, безразлично. Так иногда отвечает на зачетах якобы всезнающий студент: «Ну это же ясно — стертая истина, профессор!»

В заключительном слове я его поправил:

— Мы стремимся к решительной победе, товарищ Кайновский. Требуется именно уничтожить гитлеровское государство, а не упразднить его, как сказали вы. Надо уничтожить гитлеровскую армию, а не распустить ее. Куда распустить — неужели на каникулы? И прежде чем восстановить довоенный порядок в Европе, нужно основательно разрушить «новый порядок» фашистов. Вы не возражаете?

Он с удивлением дернул плечами и, обращаясь к группе, спокойно сказал:

— Но я ведь об этом и говорил, товарищи! Кому же не ясно.

— Об этом, об этом! — поддержала группа.

На следующем семинаре говорили о сущности идеологии фашизма. Кайновский, как и в первый раз, выступил в конце занятия. Слушать его было интересно: речь блистала афоризмами, яркими цитатами и метафорическими оборотами. Надо согласиться, он был эрудирован и по широте познаний стоял, безусловно, выше товарищей по группе. Но я опять остался недоволен. Опять почти такое же впечатление: искристый бенгальский огонь, яркий, но холодный. И снова досадное непонимание: в чем же мы расходимся?

После короткого раздумья я сказал ему:

— Все хорошо, товарищ Кайновский, даже восхитительно. Недостает, пожалуй, всего лишь одного элемента. В эстетике этот элемент называют четкостью авторских позиций, в политике — партийной принципиальностью. А мы назовем его, если хотите, чувством гражданского гнева.