Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

Свернул на Литейный, к лавке знакомого букиниста. Илья Григорьевич раскрыл передо мной небольшой альбом литографированных репродукций с картин знаменитого Рембрандта, сказал: «Обратите внимание на эту голландочку. Саския, жена художника. Не правда ли, настоящая Флора, богиня цветов? Впервые за тридцать пять лет моей антикварной службы попала в мою лавчонку. О, если бы не война, бесподобная эта богиня по сей день и присно хранилась бы в частных коллекциях любителей прекрасного. Возьмете?» Теперь я жалею, что не купил альбом. Были в нем, кроме «Флоры», и другие картины, но мне хорошо запомнилась Саския. Такая она жизнерадостная и так свежо трепетали вместе с ее одеждами цветы, что чудилось: можно сорвать один из цветков и положить в карман. Словно Саския стояла со мной рядом. Словно желтозубый Илья Григорьевич нарочно выпустил ее, нарядную, к своему прилавку, и мне совсем не надо было в тот невеселый день идти к Московскому вокзалу.

Снова вышел на Невский и поплелся дальше.

На площади Восстания за редкими досками невысокого забора, охватившего воронку от бомбы, я увидел вдалеке, где-то у подъезда гостиницы, пеструю шапку полевых цветов, слабо колеблемых ветром. Они были точно живые: то поднимались над решеткой забора, то опускались вниз, поднимались снова и вздрагивали, затем исчезали опять; и было непонятно, наклонялись ли они сами или кто-нибудь их тревожил. Неясно было и другое: каким образом васильки, колокольчики, нежные гвоздики — я уже различал их венчики — оказались среди каменных и деревянных сооружений города. Кто их сюда занес?

Я подошел ближе, и загадка разрешилась. У подъезда гостиницы в кресле-качалке сидела в больничном халате пожилая женщина, перед ней прыгала и кружилась, что-то говоря, размахивая смуглыми руками, тоненькая девочка. Лет ей было, вероятно, двенадцать-тринадцать; светлое ситцевое платье в полоску ладно облегало ее загорелое тело, а на голове у девочки, повыше каштановых кудряшек, гордо стоял пестрый венок из полевых цветов, — его-то я и видел за досками забора. Девочка нагнулась к качалке, что-то шепнула на ухо женщине, и обе они рассмеялись. Потом до меня долетели торопливые слова — их с недетской серьезностью проговорила девочка:

— А я ни за что, ни за что не поеду. Ведь это же несправедливо — не считаться с моими желаниями. Несправедливо ведь, Анна Максимовна?

Та покачала головой.

— Не знаю, не знаю, милочка. В отношения детей и родителей предпочитаю не вмешиваться.

— Я и не прошу. Вы только скажите, права я или нет? — настаивала девочка.

Я не расслышал, что ответила ей женщина. Не разобрал и дальнейших слов девочки. Мне показалось, что эту юную смуглянку я где-то уже видел.

У Саскии — запомнил — были большие таинственно-задумчивые темные глаза. У этой ленинградской девочки глаза были чистые и светлые. Но когда она сняла с головы венок и поднесла к лицу, они у нее посинели — от васильков и колокольчиков; а когда снова положила цветы на голову и прищурилась, вглядываясь в меня на расстоянии, — в ее зрачках, показалось мне, блеснуло что-то невыразимо детское. В таких удивительно ясных глазах тайны еще не родилось. И вся она была проста и открыта, как ее простенькое платье в полоску.

Девочка без умолку болтала, и женщина в качалке стала от нее отмахиваться.

— Ну, иди, иди, Верочка. Приходи, пожалуйста, завтра.

— Ухожу, — согласилась девочка.

— Не забудь принести мне пяльцы.

— Я же сказала: будут обязательно. Поправляйтесь, Анна Максимовна!

И девочка побежала. Ловко обогнула забор, вышла на середину площади, оглянулась, пошла беззаботно дальше. Цветы так и колыхались на ее кудряшках.

И вдруг на той стороне площади со скрежетом и треском упал неожиданно снаряд, и там в виде косматого смерча взвихрилось облако пыли. Женщина в качалке вскрикнула, закрыла глаза. Из гостиницы тотчас выскочили люди, подхватили кресло, унесли в подъезд.

Когда облако рассеялось, я посмотрел на площадь. Она была пустынна. В стороне от воронки лежал васильковый венок, а где-то на Лиговке уже рвался очередной снаряд.

Нет, слезы у меня не брызнули. Только нестерпимо защемило сердце, и дыбом поднялись под пилоткой волосы…

Но неужели человек, размышлял я дальше, забравшись в область философии, настолько же беспомощен, насколько всесильны окружающие его обстоятельства. Я бунтовал бы против какого бы то ни было ограничения моих индивидуальных действий и стремлений. Извечное противоречие?! Объективно, человек — частица огромного целого, незаметный винтик в колесе истории; субъективно, этот незаметный, но капризный винтик рвется вести себя самостоятельно.

Вспомнился прошлогодний разговор с Не-Добролюбовым.

— Пашка, — спросил я его, — как ты понимаешь свободу?

— Какую свободу?

— Ну свободу личности, положим.

Пашка, подумав, ответил:

— Быть свободным — значит быть самостоятельным. Не чувствовать рабской зависимости от вещей, предрассудков, традиций чужой и казенной мысли и вообще любых ненормальных условий — условий войны, эксплуатации и тому подобного.

Я, помню, возразил ему — сказал что-то насчет анархизма и битвы Дон-Кихота с ветряными мельницами.

Пашка рассердился, назвал меня «зело проницательным пропагандистом», затем докторально заметил:

— Есть философия раба и мещанина и есть философия воистину свободного человека. Первая елозит на коленях и, хныкая, просит: «Ради бога, не тревожьте мое копеечное благополучие. Дайте возможность оставаться трусом, лжецом и лицемером — смотря по обстоятельствам». Вторая — престрогая гражданка; она без фамильярности требует: «Предъявите-ка ваши принципы-мандаты!» А что такое принципы? Это — обязанности дружбы, классовой и национальной солидарности, обязанности гражданина родины. Мудрость поведения в том и состоит, чтобы, не кривя душой, признать над собой власть моральных принципов и честно, всегда добросовестно их выполнять. А как же? Свобода нагая не ходит. Она — в оковах принципов. Чем шире социальная свобода, тем строже ее принципы.

Павел безусловно прав.

Точно так же нельзя быть свободным от идей своего времени. Человек погружен в свое время, словно рыба в воду. Топча грешную землю, толкаясь среди людей и участвуя вместе с ними в строительстве жизни, человек — хочет он того или не хочет — дышит воздухом времени и неизбежно проникается его идеями. Именно — проникается. Не покупает их на рынке и не берет взаймы у просвещенного соседа. Бурлящая современность заражает человека пафосом действия и сообщает ему раскаленную любовь и столь же высокоградусную ненависть. Значит, идеи времени должны стать моими — от класса моего и моего народа. Тогда тем прочнее будет моя связь с ними, тем вернее я буду им предан, тем активнее стану за них драться.