Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

— Желаю вам стать генералом.

— Не собираюсь.

— Оставайтесь просто Дубравиным.

— А это моя обязанность.

— Вы всегда такой казенный, товарищ младший политрук?

— Пожалуй.

— Ох, невесело с вами!

Виктория засмеялась.

— А знаете, — неожиданно сказала она, — в доме напротив живет молодая смуглолицая особа…

— Зовет себя Ивушкой, нигде не работает, с утра надевает нарядное платье и полдня проводит на балконе в ожидании генеральской машины…

— Откуда вы знаете, Дубравин? Почему она не с нами?

— Видимо, потому, что замужем за генералом.

— Но свадьбы еще не было! И генерал не молод. — Виктория подумала. — Печальнее всего, — вздохнула она, — что мы друг друга знаем. Учились в одной школе. Теперь Капитолина меня не замечает. Словно я — это не я, а она — не она. Почему, Дубравин? Стыдно?

Мне трудно было ответить на ее вопрос, но она, вероятно, и не ждала ответа. Когда я уходил, она, улыбнувшись, напомнила:

— Так вы обещали…

— Своих обещаний я не забываю.

— Спасибо, снисходительный Дубравин.

Впоследствии я часто вспоминал этот пустой разговор. Он оказался началом одной любопытной истории.

Знаю, несовместимое несовместимо. И тем не менее и бомбы, и ромашки — слова одной и той же песни, Из песни же слова не выкинешь…

В июне начали учиться. Стояли погожие дни, чудесные белые ночи, а мы, потеряв счет дням, набивали себе голову истинами самой суровой науки — науки воевать, однако же на судьбу не сетовали: значит, так надо. Правда, в первую неделю в минуты перекура кое-кто шептался, не удрать ли к давно насиженным позициям — в окопы под Урицком, в заневские болота, на рубежи под Пулково, — но скоро успокоились. Я тоже пораздумывал, не выбраться ли на передовую, потом — махнул рукой. В конечном итоге, на Лермонтовском проспекте каждый божий день падают снаряды, иногда и бомбы — стоит ли искать, где «веселей и жарче». На Троицком поле или в Автове, может, и не «жарче». Поэтому будем учиться, Дубравин, — всерьез и основательно. Тем более, что в тактике ты слаб.

Учились тому, что нужно на войне. Грызли войсковую тактику, учили оружие, топографию, связь, саперное дело, артиллерию, ПВО и многое другое.

Вставали в шесть утра, до трех, без передышки, занимались, потом обедали, немного отдыхали и занимались снова — с пяти до полдевятого. Двухлетнюю программу спокойного мирного времени надобно форсировать в четыре месяца войны. Нагрузка, конечно, для атлантов, ничуть не для дистрофиков. Но — убеждают — выдержим: скоро улучшится питание; возможно, введут дополнительный паек.

На курсах — две роты: комиссаров и агитаторов. Мне, пожалуй, повезло-таки: зачислен во вторую. Комиссар из меня не получился бы: нет нужной твердости в характере; а агитатором, возможно, сойду. И агитаторам дают побольше социально-политических знаний, даже диалектику читают, — а это, в условиях войны, совсем уж неожиданная роскошь.

Но тактика… Здесь я оказался профаном, самым презренным невеждой. Был ведь на фронте, целых два месяца своими ногами месил по дорогам уроки отступления — думал: ну освоил тактику. Ничего подобного! Она, окаянная, хитрее. Подлинная тактика требует разумного расчета и быстрой, почти молниеносной смекалки. Смекал я, по совести, туго.

Каждый раз в начале своих лекций старший политрук Молчанов, преподаватель марксизма-ленинизма, говорил нам: «Теория освещает практику». Теория, конечно, освещает, — размышлял я про себя, — но освещает, вероятно, тогда, когда наверняка умеешь приладить к тому или иному явлению непричесанной действительности подходящую мудрую цитату. А я же ничего пока что не умею и не знаю: ни одной цитаты, ни секретов их употребления. Мне бы хватку комиссара Коршунова! Дмитрий Иванович цитатами не жонглирует, но если ему надо взвесить обстановку в полку или дивизионе, он сначала внимательно все высмотрит, затем чуть-чуть подумает — и вот уже готово: «во-первых», «во-вторых» и «в-третьих», — и выводы, и предложения всегда как на ладони. Он удивительно быстро и ловко сортирует собственные наблюдения. Я, должно быть, не умею смотреть на окружающее. Обращаю внимание главным образом на то, что меня интересует. Интересует же меня преимущественно светлое, доброе, хорошее. Но надо ведь видеть абсолютно все — тогда не ошибешься в выводах. В жизни очень часто рядом с красивым цветком растет полынь или крапива, вместе с карасем плавает в речке зубастая щука, в одном и том же городе есть и прекрасный парк и где-нибудь под боком у этого парка дымится нечистотами мусорная свалка. Значит, не надо стыдливо отводить глаза от копоти и пыли. Надо видеть все, что нравится и что не нравится. И главное — думать, побольше размышлять, Дубравин, постоянно разрешать «детские» вопросы: что? почему? отчего?

«Руководить — значит обобщать», — говорил все тот же всезнающий Молчанов. В руководители я не собираюсь, а научиться обобщать, понятно, не мешает. Синтез, анализ, индукция, дедукция — пусть все эти термины останутся для избранных. Мне бы только научиться видеть — своими, не сторонними глазами…

Так я начинал учиться. Так, овладевая знаниями, обязывал себя внимательно всматриваться в жизнь.

На курсах я познакомился с политруком Егоровым, тоже слушателем роты агитаторов. Он прибыл из полка зенитной артиллерии, был коренным ленинградцем и на редкость веселым человеком. Впрочем, меня подкупала не только веселость — Егоров отличался серьезной наблюдательностью, добрым человеческим сердцем и умением беззлобно, но твердо отстаивать свои убеждения.

Он был лет на восемь старше меня, наши койки стояли рядом, и мы после отбоя часто болтали с ним о том о сем, не подозревая, что эта бесцельная болтовня все больше нас сближала. Мы почти сдружились.

— Послушай, Дубравин, — говорил Егоров как-то после дня занятий в поле (мы сильно устали, и я чувствовал себя далеко не бодро). — Послушай, что я вспомнил.

— Что-нибудь веселое?

— Нет, довольно грустное.

Я нехотя согласился выслушать.

— Так вот. Было это в апреле, в одно из воскресений. Весь Невский, от вокзала до Дворцовой площади, кишел в этот день чумазыми дистрофиками: более крепкие мели тротуары, слабые и старики сидели и грелись на солнышке. Вдруг откуда-то из-под замшелой арки выкатилась, разглаживая складки на животе, круглая, тучная, совсем не ленинградская физиономия. Пузатый тульский самовар, самонадеянный будильник на крохотных шариковых ножках или, черт побери, пухлый мягкий мяч для игры в пушбол. Я не подобрал достойного сравнения. За спиной у себя услышал: «Господи! Спелый арбуз покатился». Это сказала молодая женщина. В руках она держала стертую метлу, поставленную веником кверху. «Не арбуз, а тыква», — поправил ее одноглазый мужчина, стоявший опершись на лопату. А самовар-будильник катил нахально дальше. Ему ли до воскресника? Под мышкой портфель из верблюжьей кожи, на губах — брезгливое, презрение. И было в нем не только от тыквы и арбуза — больше всего было от известного домашнего животного. Ну как ты назвал бы откормленного дядю лет сорока шести, с грязно-розовым бритым загривком, с лоснившимся на солнце масленым лицом и маленькими пепельными глазками, самодовольно утонувшими в рыхлой мякоти щек? «В музей бы эту физиономию!» — бросил сердито старик. «Непрочный экспонат, папаша, — ответил кривой инвалид. — Расплавится, как мыло». — «Ишь, сохранил себя!» — «Сохранить — не мудро. Сумел прихватить у блокады, — говорила женщина. — Он диссертацию пишет: «Блокада и здоровье…» Честное слово, Дубравин!