Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

— А что сделали вы?

— Я? Пожевал, и сплюнул.

— К чему вы это рассказали?

— А вот к чему. Вскоре после этого побывал я в Парголове. Сам, наверно, знаешь: далеко от фронта, бомбы и снаряды не часто туда падали. Но люди — такие же худые и серые, как, скажем, на Невском и Садовой… Я разыскивал нужный мне дом и не спеша обдумывал один неприятный визит. Когда проходил мимо глухого старого забора, выдвинутого почти до середины улицы, над головой у меня что-то вдруг затрепетало, затем на всю сонную улицу, закричал петух: «Ку-ка-ре-ку!..» От неожиданности я остановился. Старый, боевой, с расклеванным гребнем петух гордо стоял на заборном столбе, продолжая горланить во всю свою мочь. Трудно было представить что-нибудь более контрастное робкой тишине и парголовскому безмолвию. Рядом со скрипом отворилась калитка, из нее вышла морщинистая женщина с пустыми жестяными ведрами. «Чего глазеешь, гражданин? Ищешь кого или невидаль какую узрил?» — «Невидаль, — говорю. — Петуха вашего испугался». — «Военный, а испугался, — невежливо заметила она. — Петух — скотина смирная, не тронь его — он и тебя не тронет». Я спросил: «Должно быть, и курочки есть?» — «А как же! — сощурилась старуха. — Где куры, там и петух; где петух, там и куры». Я не удержался, ответил ей дерзостью: «За зиму в Ленинграде не то что курицы — ни одной облезлой кошки не осталось». — «А что мне до других! — с вызовом крикнула старуха. — Сама недоедала, а курочек и кошку сохранила. По крошке да по зернышку давала. Теперь, видишь ты, завидуют. Ты что, ревизор какой — все выглядываешь?» Разозлившись на петуха, по-прежнему стоявшего на заборе, сердито, по-мужски скомандовала: «Кыш домой, бестолковый!» А мне строго сказала: «Проходи подобру-поздорову — нечего за чужие заборы заглядывать». Вернулась и закрыла калитку на засов… Неуютно стало на душе, Дубравин. Петух петухом — пусть себе горланит на здоровье; а сварливая владелица темного забора словно грязью в меня плеснула.

Егоров помолчал.

— Победим мы с такими «патриотами» Германию?

Я раздумывал, с ответом не спешил.

— Все равно победим, Дубравин, — твердо, с обидой произнес Егоров. — А потом, после победы, соберем их где-нибудь под солнышком и тихо так скажем: «Ну и подлецы же вы, прости господи!» Думаешь, жестоко?

— Думаю, нет, не жестоко.

— После войны коммунизм будем строить. А в коммунизм подобные годятся? — Сам себе ответил: — Ни к черту они не годятся! Хитрые, жадные единоличники. Гневно ненавижу эгоистов — шкурников.

— Фальшивый народец.

— Фальшивый? Жестокий и злобный народ!

Мы долго ворочались после этой беседы. А когда я уже задремывал, Егоров легонько толкнул меня в бок:

— Пожевать не хочешь? Вчера заботливая женка ломтик шпигу прислала.

Есть, помнится, хотелось, но спать хотелось больше. Я поблагодарил Егорова и тут же уснул.

Над городом повисла горячая сизая дымка. Томительно и душно. Серые, желтые, тускло-малиновые здания будто качаются, тихо, неслышно плывут, рассекая тупыми углами ленивую гладь утомленного воздуха.

Мы замерли в строю. Ни звука, ни шороха. Начальник наших курсов, подтянутый седой полковой комиссар, негромко читает приказ Главнокомандующего — суровый и горький приказ о прорыве фронта на южном направлении и новом наступлении немцев. В глазах комиссара — сухой электрический блеск. В наших глазах — недобрая тревога.

Душно. Голубое марево дрожащей пеленой заслоняет изрытые осколками фасады зданий по ту сторону проспекта. Хочется пить. Почему-то ломит в висках, клонит ко сну, тяжелеют и ноют колени.

А на юге, по всей вероятности, невыносимо жарко. Сверху нещадно палит порыжелое солнце, с запада вал за валом гремит раскаленный чугун, остро пахнет горелым и пылью. Бесприютна выжженная степь. Горят города, станицы. Жухнут под пламенем желтые подсолнухи. Звенят и проламываются от свинцовых пуль тугие солдатские каски…

— «Ни шагу назад!» — читает комиссар и на секунду замолкает. Ему не хватает воздуха. Он недовольно дергает плечом, делает вдох, продолжает читать дальше.

Ни шагу назад! Единственное беспощадное требование. Значит, дальше нельзя, дальше — совершенно невозможно. Так же, как и нам. Никто не позволит уйти хотя бы за Неву, на Выборгскую сторону. Ляг, словно камень, упрись руками в землю — и ни с места. Нам отступать абсолютно некуда: кругом Ленинград, единственный в стране и на всей планете.

И как все-таки душно. Накаленный воздух струйками подымается вверх. Будто над газовой плитой, сохнут, сворачиваются в трубки, вялые листья акации. Впереди — напряженный день, полевая тактика в кустах за Малой Охтой. Кажется, век согласился бы изнывать от тактики, обливаться потом, до крови царапать в кустах руки и лицо, лишь бы не слушать таких вот, как этот, приказов.

— Ни шагу назад! — резко обрывает комиссар.

Мы молчим. Знаем, приказы не обсуждаются. Молчим, не шевелимся. Гулко колотится под гимнастеркой сердце: ему не прикажешь, оно не умеет, не хочет молчать, по команде «смирно» его не остановишь.

На лбу у комиссара вздувается и бьется багровая жилка. Он тоже, вероятно, думает. Этот приказ касается всех: и тех, на южном направлении, и войск на запад от Москвы, и нас, под Ленинградом. И его касается, полкового комиссара, и меня, и соседа моего политрука Егорова…

Неожиданно становится зябко. Вдоль спины бегут холодные мурашки.

По-прежнему дрожит голубое марево. Ломит в висках. «Ни шагу назад!» — стучит невыдержанное сердце.

…В березовом кустарнике за Пороховыми занимались тактикой. Бодро «отработали» скрытое движение, действия по сигналам «Танки» и «ПВО»; затем политрук Егоров, выступавший в роли командира роты, поставил задачу на «наступление», и мы, умываясь потом, под палящим полуденным солнцем поползли по-пластунски вперед.

У ручья, огибавшего небольшой пригорок, «залегли».

— Окопаться! — раздалась команда.

Слева от меня оказался Кудрин, за ним — политрук Водовозов. Это были разные люди — и внешне, и внутренне. Кудрин — всегда подтянутый, начищенный, с блуждающей улыбкой и беззаботным видом человека, постигшего все тонкости окопного быта в современной нелегкой войне. Водовозов всем видом напоминал наивного робкого новобранца, которому все на передней внове и все до последней мелочи чрезвычайно важно.

Отложив винтовку в сторону, Водовозов тотчас взялся за лопату. Неудобно лежа на боку, он усердно подкапывал правой рукой под кустом полыни, а левой то и дело вытирал куском темной марли мокрую шею и лоб. Кудрин не спешил трудиться. Махнув раза два лопатой, растянулся на спину, закурил.