Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

— Присмотрись к нему, — шепотом посоветовал Юрка. — Колоритнейшая личность.

Старик был любопытен. С гривой седых волос на голове и разметанной по широкой груди курчавой, тоже седой бородою, он отдаленно напоминал Толстого. Сходство усилилось, когда он повернулся в профиль: такие же мохнатые брови, широкое ухо, крупный сизоватый нос и белый сократовский лоб над бровями. Он перебирал листы чертежей и часто постукивал по ним карандашом. Сидел почему-то не совсем естественно: ноги, будто деревянные, беспомощно свисали к полу и не шевелились, тогда как вся его фигура выражала стремительный порыв и энергично двигалась.

— Тоже газетчик?

— Нет. Инженер-гидрогеолог. Живет в нашем доме над редакцией, а здесь, видишь, занимается. Инвалид. Сам передвигаться не может. Утром его спускают, а на ночь поднимают наверх. Иногда и ночует здесь. Знаешь, что пишет? Записку о грунтовых водах. Задание Совнаркома. — И в самое ухо мне Юрка шепнул: — Метро будут строить в Ленинграде. Митрофан Ипатьевич — один из авторов проекта.

Я не удивился. Ленинград уже давно представлялся мне непостижимой загадкой — что ни день, то открываешь неожиданное. Удивительно ли, если такие вот седогривые старики с весенними глазами, сидя в убежищах, вычерчивают план метрополитена. Не удивительно, что Юрка возьмет и напишет пьесу. Совсем не удивительно.

— Как ты назвал свою драму?

— «Говорит Ленинград», — тотчас отозвался Юрка. — Митрофан Ипатьевич — один из прототипов.

— И скоро закончишь?

— Осталась последняя сцена.

Объявили отбой. Сотрудники редакции оставили тумбочки и потянулись наверх. Мы подошли к старику.

— Ухо́дите? — крикнул старик и блеснул глазами. — Скучища без вас — с геркулесовы столбы. Скучища! Впрочем… — махнул решительно рукой. — Уходите!

Мы поклонились ему и вышли.

По дороге домой в моей голове надоедливо бился вопрос: «Кому нужен «Король Лир»? В самом деле, нужен ли?..» Затем шекспировского Лира заслонил и вытеснил образ Митрофана Ипатьевича. Только ли воины фронта и менее всего пэвэошники, думалось мне, олицетворяют каменную стойкость Ленинграда? Прежде всего ее олицетворяют такие вот подвижники.

Была непроглядная сентябрьская ночь, черная, сырая, — в такие кромешные ночи городу снились волшебные сказки. Почему? Потому что налета не будет: в дождливые ночи немцы не летают. Не будет, вероятно, и обстрела: слишком темно, чтобы корректировать огонь.

Мы в паре с Водовозовым патрулировали небольшой квартал в юго-западном секторе города. Напряженно вглядывались в темноту, ловили шорохи и запахи, молчали. Он был неразговорчив, Водовозов. Я тоже не стремился к прениям. В густой темноте хорошо мечтается. Я вспомнил Сосновку и с ужасом подумал: «Сколько еще таких вот ночей отделяет нас от солнечного утра победы? С ума можно сойти, если представить, сколько за войну потеряно драгоценного времени. Каждый человек мог бы сделать что-нибудь полезное…»

И дальше рассуждал: если бы собрать в истории человечества все предложения, проекты и открытия, направленные к улучшению жизни людей, а с другой стороны, собрать в одну кучу все умышленные и бессознательные, все объективные и субъективные препятствия, мешавшие этому, — перевес определенно оказался бы на стороне творческого начала. И когда люди станут жить только по-человечески, когда они поведут линию прогресса только по вершинам этого начала, как же подвинется вперед человек, какие новые выси откроются перед ним, каким он станет великаном!.. Это начнется в коммунизме. Войн тогда не будет. Не будет этих бессветных ночей и бессмысленного истребления народов…

Мне захотелось крикнуть в темноту: «Слышите, люди? Слышите ли голос Ленинграда? Ленинград живет. Он борется и стучит ради вас каблуками патрулей в эту аспидно-черную ночь. И желает счастья. Желает вам вечного света и высоких помыслов. Будьте разумны, берегите жизнь. Будьте разумны и красивы!..»

— Дубравин! — позвал Водовозов и тихо при этом выругался.

Я оглянулся — никого не видно.

— Где вы, товарищ Водовозов?

— Да вот же, за углом, черт побери! Дайте мне руку.

Увлеченный мыслями, я не заметил, как отстал от Водовозова. Он, видимо, оступился и упал в воронку От снаряда.

— Все ли в порядке? — спросил я, вытащив его из ямы.

— Колено расшиб. Где это меня подстерегло?

Я осветил фонарем мокрый угол здания, прочел под жестяным козырьком номер дома и название улицы — буквы потемнели, козырек был ржавый, едва удалось разобрать потускневшую надпись.

— Улица Писарева.

— Вот не ожидал! — удивился Водовозов.

— Граница нашего патрульного района. Мы на своем маршруте, пока никуда не сбились.

Он промолчал. Он не был ленинградцем — не знал расположения улиц и их названий. Минут через десять, на другом конце улицы, он заинтересованно спросил:

— Какой же это Писарев, Дубравин?

— Разумеется, Писарев Дмитрий Иванович. Знаменитый русский публицист и критик. Революционный демократ. Современник Некрасова и Чернышевского.

— Дальше! — недовольно крикнул Водовозов.

— Что дальше? Дальше вы сами отлично все знаете.

До войны Водовозов преподавал литературу в педагогическом институте в Ярославле. Кого-кого, а Писарева он должен был знать.

— Возможно, кое-что знаю.

— Почему — возможно? Читали же студентам лекции.

— Не только читал. Я, милый мой Дубравин, диссертацию о нем написал. Осталась недописанной последняя глава.

— Вот это действительно удивительно! — обрадовался я.

— Что ж тут удивительного? — спросил сердито Водовозов.

— Вообще эта ночь какая-то удивительная. Я только что мечтал о будущем. Добрые мысли, знаете, в голову лезли.

— А я вспомнил прошлое. Задумался — и в яму угодил.

Я попросил рассказать что-нибудь о Писареве. Не сразу и, показалось мне, не очень охотно Водовозов начал:

— Помните последние слова из «Реалистов»? «Все устремления, все радости и надежды реалистов, весь смысл и все содержание их жизни исчерпываются словами: «Любовь, знание и труд». В этом манифесте недостает еще одного великого слова — «творчество». Хотя Писарев на протяжении всей статьи говорит о творческом овладении знанием и творческом труде.

— Надо думать, — неустанно повторяет Писарев.

— Надо думать, — подтвердил Водовозов. — А что значит думать? О чем и о ком надо думать? С высоты нашего времени надлежит больше думать о человеке. О том, как поднять его выше, сделать культурнее и человечнее. Мы научились строить заводы, конструировать машины. Переделали общественные отношения. Неплохо иногда подчиняем природу. В этой полезной работе меняется и сам человек. Бытие определяет сознание. Совершенно верно сказано. И не только сказано — это закон. Если мы хотим возвысить человека, надо сделать нормальными условия его существования. Но это не все. Еще, я полагаю, надо почаще заглядывать в завтра. Чаще показывать людям те перспективы и возможности, что окрыляют радостью исканий и зовут, волнующе зовут все вперед и дальше. Что скажете?