Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

Я подумал и сказал:

— Вы либо идеалист, товарищ Водовозов, либо восторженный мечтатель. Простите за откровенность.

— И то, и другое, — усмехнулся Водовозов. — Охотно вас прощаю и не боюсь никаких обвинений в идеализме. Потому что, когда мы мечтаем, мы все понемногу грешим идеализмом, увлекаемся настолько, что в сферах умозрительного выходим на самые границы материального, иногда, возможно, и срываемся с них. Но я не такой уж безнадежный утопист.

Водовозов чем-то напомнил мне Пашку. Я ему заметил:

— Вы отвлекаетесь от войны.

— Да, от войны отвлекаюсь, — с удовольствием сказал Водовозов. — Отвлекаюсь, ибо твердо убежден, что безусловно победим, а после победы добьемся спокойного прочного мира. Тогда, после войны, мы возобновим строительство — и тогда-то, берусь утверждать, важнейшим объектом созидательной работы окажется сам человек… У нас нет и не будет эксплуататоров, нет и не будет классовых споров, мы дружно и сообща будем создавать материальные богатства. И что помешает нам в этой работе одновременно заниматься и самым высоким творчеством — творчеством человека? Наполнением его души вполне современным благородным содержанием… Коммунизм будет, Дубравин. Коммунизм непременно будет. А главное в коммунизме — это человек. Сам — всевышний и царь, и первый, после природы, начальник и законодатель. И какими жалкими пигмеями будут перед ним все Цезари и Наполеоны прошлого!

— Не хотите ли вы…

— Я хочу одного, дорогой товарищ. Хочу своими руками успеть положить несколько кирпичей в фундамент того великолепного здания, о котором мы с вами мечтаем… Ради которого сторожим вот эту дьявольски темную ночь и шесть дней в неделю штурмуем полевую тактику. Ох, тяжеленька для меня эта военная наука. Я ведь астматик, Дубравин.

Последние слова он выпалил гневно, будто с удовольствием выругался.

— Вот вам, если приемлете, последняя глава из диссертации.

— Приемлю! Блестящая глава! Все ее тезисы приемлю.

— Не знаю только, — сказал Водовозов в раздумье, — удастся ли дописать ее.

— Не вы, так другие допишут. Обязательно допишут. Она чрезвычайно нужна, такая глава.

— Почему же не я? — с обидой спросил Водовозов.

И я пожалел. Пожалел, что сказал второпях нетактично. Первым автором этой главы был, конечно, Водовозов, скромный, неразговорчивый преподаватель Ярославского пединститута.

— Извините, пожалуйста. Болит ли у вас колено?

— Колено? Пустяки. Утром смажу йодом.

До утра оставалось немного. На востоке уже редело.

«Старики, сколько я наблюдаю их, все на одну колодку. У них, видите ли, патриарший опыт за плечами, авторитет седых волос и несомненное право поучать других. Они все изведали, все безусловно знают и потому готовы одарять тебя золотыми советами хоть круглую смену, даже сверхурочно, лишь бы ты не ленился шевелить ушами да изредка, приличия ради, вежливо им поддакивал. Старик Никаноров не таков. Лишнего болтать не умеет, советами не надоедает и вообще не кичится седой стариковской мудростью. Но если что скажет, то скажет непременно в точку, будто его слово заранее отмерено для этого. Ему шестьдесят два года, вернулся на завод в первый день войны, работает у нас бригадиром. Картина, что вас интересует, как раз у него в бригаде. Так что придется вам беседовать с самим Никаноровым».

Так говорил нам — представителю Музея Революции и мне — секретарь парткома одного ленинградского завода.

Мы пришли на этот завод, чтобы забрать полотно «Ленин у рабочих». Не знаю, почему начальник наших курсов в помощь сотруднику музея выделил именно меня. Несколько необычное задание. Но чем только не приходилось заниматься в блокаду товарищам военным!..

Пошли в бригаду Никанорова. В широком простенке над станками висела большая старая картина. Похоже, механический завод, угол какой-то мастерской. На переднем плане полотна была раскаленная печка, медный чайник на ней; за окнами — темная ночь и отсветы далекого зарева. Сразу за печкой расположился стол, заваленный бумагой и инструментами. Семеро пролетариев сгрудились возле стола, водят корявыми пальцами по розовым чертежам и напряженно думают. Ленин, наклонившись к столу, внимательно их слушает…

— Вот эта самая! — волнуясь воскликнул сотрудник музея. — Удивительно, что мы не знали о ней раньше.

Позвали Никанорова.

— Мы забираем у вас полотно.

— Как то есть? Какой такой властью?

— Есть циркуляр правительства, об охране памятников революции и ценных произведений искусства.

— Разумный, циркуляр, не возражаю.

— Стало быть, картина будет находиться в хранилищах музея.

— Ничуть не обязательно.

— Вы, вероятно, не представляете, — говорил музейный представитель, — это же редкая и чрезвычайно ценная картина. Копий с нее не зарегистрировано.

— Совершенно правильно, — ответил Никаноров. — Первый и единственный экземпляр. Реликвия нашего цеха.

— Вы что-нибудь знаете об этом произведении?

— Пожалуй, не что-нибудь, а всю его биографию.

Мы попросили поведать нам эту «биографию».

Картину написал один петроградский художник — давно еще, в двадцать четвертом году. Вскоре он умер от чахотки. А изобразил он доподлинный исторический случай — приезд Владимира Ильича на завод в октябрьскую ночь семнадцатого года.

— Шла четвертая ночь после восстания, — говорил рабочий. — Я слесарил в те дни в вагонной мастерской, и работали мы чрезвычайный заказ революции — сколачивали бронепоезд. Как мы его делали, этот первый бронепоезд, сама история, наверно, позабыла. Но вот что запомнилось навечно — клепали и кумекали одни. На всю мастерскую не осталось и плохонького инженера: все посбежали от Советской власти. Не зря же художник чертежи расстелил на своей картине. Эти чертежи да разные хитрые расчеты все печенки нам тогда испортили. А делать велено спешно: три-четыре дня на заказ отпущено. Вот и старались. Дневали и ночевали на заводе, питались крутым кипятком да сушеной воблой. Иногда, впрочем, картошку добывали…

В первом часу ночи вызвали в завком. Приходим и видим: за столом трое наших рабочих из пушечной мастерской над чертежами думают, а возле чугунной печурки, растопырив озябшие руки, стоит и согревается Ленин. А ночи прохладные были, предзимняя изморозь — пока ехал из Смольного (в пальтишке да в кепке приехал), понятно, настудился крепко. Я его знал, он меня тоже. Поздоровались, улыбнулись, и он спрашивает:

— Так как же, Никанорыч, когда бронепоезд на рельсы поставите?

— Как приказано, Владимир Ильич. Третьего дня на исходе надеемся выдвинуть.