Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

«Стихи не я придумал. Они сами сочиняются. Один, скажем, поет, другой на гармони играет, а третий стихи сочиняет. И что же тут безбожного? Я и про войну сочиняю, не только про цветочки». (Младший сержант Ф. Агарков, точка № 29.)

«Вчера была у мамы, шел обстрел. Она посмотрела на Исакий и сказала: «Господи, скоро ли конец твоему долготерпению?» Я спросила: «С кем ты разговариваешь, мамочка?» — «С Исакием говорю. Разве не видишь, как исцарапали его? А он стоит себе, страдальный, и не жалуется. У вас, небось, потише, дочка?» — «У нас благодать: ни бомбежки, ни обстрелов». — «Где же такой рай в Ленинграде?» — «На Расстанной, — говорю. — Великолепная улица». (Калатозова, точка № 16.)

«У наших союзников, точно у пьяных цыган: пока собирались, ярмарка кончилась. К шапочному шабашу прибудут. Как пить дать, прибудут. «Будет вам и дудка, будет и свисток». Видать, без второго фронта одолевать придется. Истинно сказано: «На бога надейся, а сам не плошай». (Сержант Копыленко, точка № 9.)

«Один снайпер сорок пять фрицев прикончил, другой, пишут, шестьдесят уложил, у третьего — за сотню перевалило. А сколько таких снайперов на всем Ленинградском фронте? Пусть будет тысяча. Возьмем в среднем по пятьдесят на брата. Пятьдесят на тысячу — ровно четыре, а то и пять дивизий получается. Откуда же фрицы берутся?» (Дворников, точка № 6.)

«Почему в театр не пускают? Не на танцульки просимся. Я после театра одна с аэростатом управлюсь». (Гердт, точка № 17.)

«По-моему, жениться можно и в армии. Лишь бы по-хорошему. Нет такого закона, чтобы запрещал жениться. Если пять лет будет война, все определенно переженимся». (Гвоздев, точка № 19.)

Что ж, поразмыслил я, прочитав тетрадь, люди думают, живут и рассуждают. Были там другие записи и другие мысли — все такого же шершавого характера: россыпи солдатских откровений. Ни упадочничества, ни пораженческих настроений я не встретил. Вспомнилась пословица: «У кого что болит, тот о том и говорит». И правильно. Лучше высказаться вслух, чем носить такие вот мысли за пазухой. В течение двух первых дней я побывал на точках и слышал от солдат примерно то же самое. Кретинов, блиндажных грибов и прочих окопных мокриц, по неопытности, что ли, пока не заметил.

Можно, конечно, по-другому истолковать некоторые мысли. Одернуть за ехидное слово о снайперах или даже придраться. «Жениться пора… Даешь культпоходы… Вы, дорогие товарищи, настолько заблокадировались, что вам в самом деле нужна критическая встряска. Вот мы повернем ваши мозги в другую сторону».

А не было ли бы это ханжеством и лицемерием? В сущности говоря, я тоже не против побывать в театре, почитать Есенина, поспорить с кем-нибудь о музыке. Человек есть человек, а на войне все истинно человеческое, по-моему, обостряется. И хорошо, что обостряется. Иначе люди утратили бы чувство прекрасного и перестали верить в лучшее.

Так что ж такое « кретинизм »? Убей, не понимаю. Серая тетрадь меня запутала. Если солдат перестанет рассуждать, не будет делиться своим настроением — самым откровенным образом делиться — что же он будет, позволительно спросить? Автомат при автомате, бездушный мускульный мотор при матерчатом аэростате заграждения? Нет, Антипа Клоков, я с тобой поспорю. Поспорю непременно.

Александр Сергеевич Пушкин попал в жестокую немилость. Великий поэт не мог предполагать, сколь сурово обойдется с ним история в лице неумолимого Антипы Клокова.

На совещании в поарме, говорил Антипа, вновь недвусмысленно сказали: главным врагом после немцев является окопный кретинизм. Антипа пришел возбужденный, вынул из кармана потрепанный томик лирических стихотворений Пушкина, гневно швырнул на стол.

— Вот. Посмотрите, что читают солдаты.

Виктория насмешливо спросила:

— Значит, внесем в проскрипционный список?

Антипа обиделся:

— Я не сказал… Я говорю: чи-та-ют.

— А как же! На то он и писатель. Музыкантов слушают, художников рассматривают, поэтов и писателей читают. — Она продекламировала:

— Несерьезно, товарищ Ржевская, — буркнул Антипа.

— Пожалуй. Займусь лучше перепиской протокола. — Разложив на столе бумаги, Виктория сказала: — Слушали: персональное дело Светланы Сорокиной. Любовь под звездами… Постановили: за опоздание по тревоге объявить взыскание, любовь за пределами бивака запретить…

Антипа стругал карандаш, я набрасывал тезисы доклада.

Спустя несколько минут в кабинет вошел подполковник Чалый.

— Ну что там, в политотделе? — обратился к Клокову. — Нас критиковали?

— Никак нет, товарищ подполковник, вас не называли. Нацелили на повышение требовательности.

— Кажинный раз! — Чалый махнул рукой. — Нацеливать и критиковать — обязанность руководителей.

— Я полагаю, товарищ подполковник, надо основательно прочистить все точки.

Чалый прислушался. Антипа, возгораясь, продолжал:

— Читают. Все, что угодно, читают, лишь бы уйти от войны. Каких только книжек не найдешь в расчетах — от Пушкина до «Графа Монте-Кристо».

— Даже «Монте-Кристо» читают? Вот гуманисты-пацифисты!

— Вчера отобрал на четвертой точке «Собор Парижской богоматери».

— И правильно сделали. — Чалый взял со стола томик Пушкина, начал небрежно листать. — Что вы предлагаете?

— Изъять всю беллетристику.

— Указания были?

— Прямых указаний не было, однако намекнули.

— Намек — не директива. Подождем приказа.

Поднялась Виктория.

— Можно мне сказать два слова?

— Скажите, — ответил подполковник.

— Я не согласна с товарищем Клоковым. Что же тут страшного, если читают Пушкина? Кретинизм, по-моему, не в том, что читают Пушкина…

— А завтра Есенина станут читать, — в тон Виктории вставил Антипа.

— Пусть и Есенина читают.

— Ну, знаете ли!..

— Зря пугаетесь, товарищ старший лейтенант! Боеспособность от этого не снизится.

Чалый взглянул на меня:

— Что скажете вы?

Я ответил:

— Согласен с комсоргом. Изъятие Пушкина и вообще художественной литературы было бы верхом бестактности и вопиющей глупостью. Именно глупостью. Все честные писатели мира учили ненавидеть разбойничьи войны и их организаторов.

— Вот-вот! — встрепенулся Клоков. — Ненавидеть нужно немцев, товарищ Дубравин. Немцев! От войны никуда не спрячешься.

Я не ответил на реплику.

Чалый сказал Клокову:

— Пушкина оставьте. Всех остальных…

Потом доложите.

— Слушаюсь! — воссиял Антипа.