Олесь Гончар - Таврия

— Детская молитва, — промолвила игуменья, неприязненно глянув на еретика-паныча, — доходит до бога быстрее.

— Напрямик то есть? — заметил какой-то приказчик. — Нам этого и надо, у нас тоже все кричит — дождя… По две пары волов запрягаем в плуг, глыбы такие выламывают, что молотом не разобьешь…

— Я не возражаю, — сказал матери Вольдемар, сдерживая раздражение. — Идите, устраивайте…

— А об этом… о бунте в степи, ты, надеюсь, дал уже знать кому следует?

— Маман, прошу вас не вмешиваться в эти дела, — раздраженно бросил паныч. — Идите, ради бога, мы сами тут как-нибудь разберемся…

Зонтик обиженно подпрыгнул в воздухе и неторопливо поплыл между расступившимися перед ним приказчиками.

Появление каждого нового гонца из степи действовало на паныча все болезненней. Ни один ничем не порадовал, привозили только неприятности, одна хуже другой. Подгоняльщику Грищенко, который последним приплюхал без седла с далекого табора Кобчик, паныч не дал даже рта раскрыть.

— Каналья, ты еще смеешься? — ошарашил он беднягу (хотя тот и не думал смеяться). — Тебе весело? Вычесть из его жалованья за бунт, за весь простой молотилки на Кобчике…

И тут же накинулся на других:

— А вы куда раньше смотрели? За что я вас кормлю, за что вам деньги плачу?

Переминались с ноги на ногу, изнывали на солнце холуи. И в степи ветром жжет, и тут, в Аскании, кирпич пышет жаром… Всюду подхалиму жарко. Пот градом катился с каждого. Более храбрые пытались обороняться от наскоков паныча.

— Кто же знал, что такое случится… Не первый же день такую пьют… Погудят — бывало, погудят и утихомирятся…

— Может, оно и сейчас ничего б не случилось, так сигнал же был дан…

— Какой сигнал? — сразу насторожился урядник в черкеске.

— Свистками они с тока на ток пересвистывались, это и довело… Мы думали, что машинисты в шутку перекликаются, а они, оказывается, между собой разговор ведут на свистках, знаки подают один другому: бастуй, мол, бросай работу…

— Это еще что такое? — повернулся Вольдемар к управляющему. — Сигнализация между токами? Кто ввел? Кто позволил?

— Впервые слышу, — засуетился Густав Августович. — Для нас это сюрприз…

— Сюрприз! Для вас все сюрприз! А они, может, с черноморскими кораблями уже пересвистываются! Кто первый услыхал, ну?

Замялись приказчики.

— Как будто с Гаркушиного тока началось, — брякнул подгоняльщик из хутора Сухого.

— Не слушайте его, паныч! — крикнул Гаркуша, наливаясь кровью. — По злобе он на меня!

— Да чего ж ты, Савка, отпираешься, — загудели другие приказчики. — С твоего тока ведь началось… А им только подай: всю Таврию обсвистят…

— A-а, так это ты?! — перегнулся через перила Вольдемар к Гаркуше. — Зачинщиков укрываешь! Ну, я же тебе… Ну, ты ж у меня… Марш на ток, негодяй! Сам разводи теперь паровик, с объездчиками молотить будешь!

— Паныч, — снял картуз Гаркуша, — рад бы, но… я возле паровика… не мастак.

— Не мастак? Ты только до кухарки мастак? Тогда цеп бери! Цепом будешь с кухаркой всю ночь молотить!

Ни живы ни мертвы стояли приказчики. Разошелся паныч… Если уж своего любимчика не щадит, то их тоже не помилует. Гаркушу с цепом на всю ночь, а их, наверное, в каменные катки впряжет, всю ночь будет ими, как чертями, молотить…

— А вы чего торчите? — оставив Гаркушу, накинулся паныч на других. — Навертели, натворили дел, а теперь к панычу, пусть паныч расхлебывает? Что я — усмиритель? Что у меня — войско? Марш по таборам! Всех на ноги! Чтоб сейчас же тока стали работать!

Попятились от крыльца приказчики. Отступив немного, опять замялись в нерешительности. Хорошо тебе здесь кричать, пойди там покричи…

— Как же все-таки быть, паныч? Некоторых мы уломаем, а вот машинисты… Не послушают они нас…

— А время дорого… Сушь такая, что от малейшей искры все вспыхнет…

— Что там, Мазуркевич? — обратился Вольдемар через головы приказчиков к сухощавому щеголю в бриджах, который с взволнованным видом торопился прямо к крыльцу (это был первый помощник главного управляющего).

— Стала водокачка, — замогильным голосом сообщил с ходу Мазуркевич. — Прекратили работу кирпичный завод, артель землекопов…

— А им-то что? — выкрикнул на высокой визгливой ноте паныч. — На водокачке воды им не хватает?

— В знак солидарности с токовиками… Я только что из мастерских: там целый митинг Привалов собрал…

— Привалов?

— Он, кажется, тут всему голова…

— Ишь, кто верховодит! — подскочил Гаркуша. — Где гнездо, а на кого валят!..

— Ладно… я ему припомню, — процедил паныч и, пошептавшись с чеченцем-урядником, обратился к приказчикам: — Разъезжайтесь по таборам, нечего вам тут время тратить… Скажете… гм… обещал паныч… Побаламутили, пошумели, мол, и довольно… Машинистам после обмолота — награды. Девушкам — на платки…

— А вода? Из-за нее больше всего…

— Будет и вода… Вернутся из Каховки верблюды, на верблюдах будем доставлять отсюда, с артезианов. Слыхали? Так и передайте!

Понурившись, разъезжались приказчики от конторы. Улюлюканьем провожали их неуловимые хористы, проклятиями осыпали женщины из казарм. События в степи всколыхнули все имение. Асканийские казармы не переставали клокотать в эти дни: еще не утихло возбуждение, вызванное среда рабочего люда трагической свадьбой Яшки-негра и Ганны-горничной, как уже забурунило все кругом, и стар и мал заговорил о водяной забастовке в степи, горячо сочувствуя забастовщикам.

Гаркуша выбрался за околицу в скверном настроении. На куски разорвал бы он этих неуловимых хористов, которые улюлюканьем провожали его за Асканию, указывая каждому на холуя-молотильщика, что должен будет цепом вымолачивать панские стога всю ночь…

Однако не угроз паныча боялся Гаркуша, другое сейчас грызло его. Очень не хотелось ему возвращаться на ток к возмущенным сезонникам, туда, где ненавидели его смертельной ненавистью, где каждая сезонница готова была выцарапать ему глаза… Набрал земляков на свою голову!

Пусть бы терпел уже за свое кровное, а то за чье? За панское. И до каких пор будет это тянуться, до каких пор бегать ему в казачках? Когда уж поедет он в Каховку набирать сезонников не для кого-нибудь, а для себя? Или, может, все это враки? Может, попусту чешут языками в «просвитах»? Бунтарей с каждым годом становится все больше. Кричат, что нарочно он поит сезонников плохой водой, чтоб чаще болели, чтобы больше высчитывать за нерабочие дни… А разве в других таборах не так? Разве на Бекире и на Камышевом лучше? Что ж это будет за приказчик, если у него за лето никто не заболеет, с кем он тогда осенью останется, когда людям выйдет срок и все разойдутся по домам? Разве тогда уже рабочие не нужны? Последнему подгоняльщику известно, что кто летом с животом промаялся, тот на осень только и работник, потому что некуда ему отсюда податься… Надо только угадать, когда и как, — на то ты и приказчик. В самую горячую пору у хорошего приказчика найдется и свежая вода и свежая еда, никто не будет валяться с животом, а как только легче стало немного с работой, — так, смотри и лазарет!.. Разве паныч этого не понимает? Дурачка из себя корчит, он, мол, добрый, он только милует, приказчики всему виной. А останься после Покрова без людей, — тебя же первого прогонит!.. Легко ему чужими руками жар загребать. Приказал ехать, всех поднимать на ноги… Попробуй их поднять панычевыми цацками-обещанками! Не тем, кажется, духом они дышат!..