Олесь Гончар - Таврия

А по всем шляхам из степи двигались и двигались на Каховку подводы, везя свежие партии призванных в войско степняков.

Сухое ветреное утро гудело над Каховкой. Неприветливы были в эти дни степи. Утратили свое свежее весеннее очарование, потемнели, засвистали, как голая пустыня. Пыль на поблекших травах, пыль в воздухе, неподвижной завесой темнеет она на необмытом дождями небосклоне. С каждым днем пустеют темнокоричневые завесы, поднимаются все выше в небо, словно кто-то постепенно возводит глухие стены по горизонту вокруг степей. Огромные перекати-поле, упруго подпрыгивая на открытых равнинах, катятся и катятся откуда-то с востока на Каховку. Могучие вихри ходят столбами по всей Таврии, ввинчиваясь в небо.

Задумчиво стояли на окраине Каховки, невдалеке от тракта, Мурашко и Баклагов, провожая глазами новобранцев. Щедрыми были для батюшки-царя облупленные саманные села юга! Редко он, правда, вспоминал о всяких там своих чаплинцах, серогозцах, строгановцах и маячанах, заброшенных в безводную степь… Не слыхал, когда копали по ночам колодцы, не видел, когда зимой сгребали снег на околицах. Зато неизменно вспоминал о них при собирании податей, просыпалось в нем внимание к ним во времена лихолетья, когда надо было формировать полки, когда табунами выставляла Таврия к приему в Каховку крепких и загоревших своих сынов — чабанов и хлеборобов, солевозов и рыбаков, отрывая их от семей, от родных домов, чтоб ложились они потом где-то рядом с волгарями и сибиряками в братские могилы или возвращались домой в густых георгиевских крестах.

Рыдая, справляли проводы села. С песнями, то удальски-разгульными, то тоскливо-раздольными, тарахтели возы на Каховку.

В суровой задумчивости слушали рекрутскую тоску Мурашко и Баклагов, и мысли их были сейчас о живучей этой Каховке, что клокотала каждую весну дикими «людскими» ярмарками, что горела летом сыпучими огнями-песками, что заливалась ныне безысходно-разгульным, хватающим за душу пением будущих героев… Узлом сходились здесь, в Каховке, пути поколений. Суждено ей было стать вековым сгустком их песен и слез, тоски и веселья, самых горьких разочарований и чистых, как степные миражи, порывов.

Едут и едут… Из экономий, степных таборов, из бурых саманных сел… Кто из них вернется оттуда, с войны? И если вернется, то кем? Какую науку вынесут они с фронтов, каким языком после возвращения будут разговаривать с фальцфейнами, родзянками, ефименками?

— Все лето везли на Каховку… сено… шерсть… сливки… А теперь докатилось… эх!

Не договорил Баклагов. Но Мурашко и так было понятно, что думал его суровый и сдержанный друг. С торчащими усами и выпуклыми глазами из-под серых бровей Баклагов выглядел сегодня как-то особенно колючим, сердитым. Казалось, недоволен он всеми и всем: возами, груженными людьми, каховскими облупленными мазанками, песчаной острой поземкой, что вьется под ногами и понемногу заметает где-то подвижнические его лозы…

Солнце стояло высоко, но дню не хватало нормального света. В насыщенном пылью воздухе уже зловеще звенела необычная, характерная для предбурья горячая сухость. Трудно было дышать.

Иван Тимофеевич, заметно поседевший в столичных скитаниях, был и сейчас снаряжен по-дорожному: с рюкзаком за плечами, с палкой в руке. Вернувшись накануне из Питера с отклоненным проектом и переночевав у Баклагова, он собрался сейчас в Асканию, надеясь, что в дороге ему попадутся попутные подводы. Пока что шли они только из степи, и ни одна — в степь.

— Буду двигать, — сказал Мурашко, отряхнувшись.

Баклагов засопел.

— Переждал бы ты у меня, Тимофеевич… Видишь, надвигается…

Ветер подымал в степи волны пыли. Солнце светило тускло, без летнего блеска, небосклон на востоке без туч потемнел, стал похожим на поля: поднятые далекими бурями пески неподвижно висели в воздушном океане, развернувшись вполнеба.

Где-то за сотни верст от Каховки в эти дни уже бушевала черная буря. Накануне в южных газетах появились тревожные телеграммы из Ростова, в которых сообщалось, что ветер несет на город тучи пыли, что вблизи Таганрога Азовское море, отхлынув от берега, скрылось из виду, оголило на много верст морское дно. Суда в порту, сбившись в беспорядке, лежат набоку. Из-за отсутствия воды остановились металлургический и кожевенный заводы.

Все это имел в виду Баклагов, советуя приятелю переждать в Каховке, хотя и сам он на месте Мурашко вряд ли усидел бы тут, когда уже рукой было подать до семьи, до сада, до всего самого дорогого, что оставалось теперь у Ивана Тимофеевича и что ему, возможно, снова придется вскоре покидать (потому что уже, верно, и на него где-нибудь шьют военную шинель).

— Нет, Никифорович… Я еще успею проскочить, — ответил Мурашко, спокойно поглядывая в степь. — Там ведь ждут….

Голос его задрожал от глубоко скрытой нежности.

— Смотри, Тимофеевич…

Баклагов проводил приятеля до тракта, и там они распрощались.

Пошел вдоль шляха Мурашко.

Тяжело дышалось. Сухой воздух все высушивал в груди, кровь стучала в висках. И только ясный образ Светланы, то и дело наплывая с потемневшего небосклона и как бы притягивая к себе, придавал ему силы шаг за шагом идти вперед против ветра.

Незнакомые подводы бесконечным потоком катились навстречу. Все время ехали те, которые должны были строить его канал, поворачивать Днепр в степь.

— Серогозские, видать?

— Серогозские, дядя!.. Или грудь в крестах, или голова в кустах!..

Отчаянные, готовые на все парни задорно встряхивали чубами, сидя в обнимку на возах, которые, казалось, уже самим ветром катило на Каховку… Поспускали босые ноги с телег, поют… Хоть песнями щедро снаряжала Таврия своих сынов в дорогу. Среди других песен везли новобранцы и ту — про машину, про свисточек! — сложенную неизвестной им девушкой-сезонницей в степи на косовице. Начиналась лирической девичьей тоской, переходила в рекрутское могучее отчаяние… «Налей, мама, стакан рома, бо я еду до приема… Гей-гей, йо-ха-ха, бо я еду до приема…» Жгучей болью обдавало Мурашко это залихватское «йо-ха-ха» новобранцев…

Далекая дорога лежала перед Вутанькиной песней. Угорать ей в теплушках, мерзнуть ей в окопах, быть ей в Карпатах и в пущах Полесья!..

А в полдень поднялось то, что не раз поднималось ранними веснами и в конце лета над этим обездоленным беззащитным краем. В кромешный ад превратилась открытая степь — заслоняя солнце, шла, проносилась с востока на запад черная буря.

Вся Таврия среди бела дня вдруг окуталась такими сумерками, что, не щурясь, можно было смотреть на солнце. Тревожно заревел по селам скот, заметались в степях разбросанные ветром отары. Казалась, все будет сметено в степи этим ураганом, все он сорвет, разрушит на своем пути, с корнями вырвет из земли зеленую Асканию и догонит ее комом, словно гигантское перекати-поле, до самого Днепра. Могуче сопротивлялся урагану асканийский лес. Кипел потемневшей листвой, пружинил жилистыми ветвями, гнулся, бился, скрипел всеми своими зелеными снастями, но держался среди открытых просторов, словно на крепком якоре.