Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

— Ну, ну. Не смей так говорить, — сердито насупился прасол. — С такими орлами, как Кобцы, промаху не должно быть. Да и сын у тебя, Лекееич, славный рыбалка.

Аниська равнодушно выслушал прасольскую лесть.

— Рыба на тоне скупается, а не до тони, Осип Васильевич. Иначе либо мы, либо вы будете в прошибе, — солидно заметил он.

— Верно, сынок, — удивленно и одобрительно взглянув на Аниську, согласился прасол, — но нужно и то знать, — наше дело рисковое. Один раз прошибемся, на другой — вывезем. Верно, Лекееич? По-моему, и деньги можно на кон! Для крепости.

С ловкостью барышника Полякин выхватил из кармана кошелек, сунул растерявшемуся Егору десятирублевую бумажку.

— На вот! Аванс даю и крышка. А расчеты после сведем. Это по-нашенски, по-рыбальски. За дружность, Егор Лекееич, дороже плачу. Истинный Христос!

Кинув короткое «счастливо оставаться», Полякин зашагал к калитке.

Егор и Аниська растерянно переглянулись. Они и сообразить не успели, как встретить столь неожиданную прасольскую щедрость. И только, когда скрылась за калиткой плотная широкая спина, Егор разжал потные пальцы, понимающе усмехнулся.

— Простофили мы с тобой, сынок. Обкрутил нас вокруг пальца Семенец, а мы ему поверили.

В пятницу вечером, накануне троицына дня, приехал из города Панфил Шкоркин. Смеркалось, когда он, тяжело наваливаясь на костыль, прошагал знакомую, заросшую лебедой тропу по обочине картофельной левады. Стараясь не шуметь, перелез через каменную ограду, присел отдохнуть от трудной непривычной ходьбы.

После унылой больничной обстановки, солдатской грубости фельдшеров, гнилой, пропахшей лекарствами духоты палат легко дышалось Панфилу. К нему возвращалось всегдашнее веселое настроение. Он даже задумался над тем, какую выкинуть шутку, чтобы повеселить Ефросинью, которая ничего не знала о его возвращении.

Панфил с любопытством осматривал родной, стиснутый соседскими хатами, двор. Все осталось на прежних местах, как и в день отъезда на запретное рыбальство. Только густая, как войлок, трава, казавшаяся в сумерках черной, стала еще, пышней, а притоптанная земля у завалинки была начисто подметена. Очевидно, Ефросинья, как и в прежние годы, «прибралась» к троице. Только в застрехе не торчало серебристых тополевых веток.

«Завтра наломаю ей», — ласково подумал Панфил. Крепкий запах чебреца и любистика тёк из хаты, напоминая о чем-то давно ушедшем, молодом, как девичья ласка.

Дверь хаты знакомо скрипнула. Ухмыляясь, Панфил прижался к изгороди. Он так и не придумал никакой шутки, с непонятным волнением смотрел на жену. Лицо ее, освещенное отблеском меркнущей зари, было скорбным, неподвижно серым, как древний почернелый камень. Глаза смотрели устало. Панфил не выдержал, выпрямился, опираясь на костыль. Глухо охнув, Ефросинья чуть не сбила его с ног, тяжко повисла на руках.

Спустя минуту, супруги сидели на завалинке, осыпая друг друга вопросами. Пятилетний сынок Котька, посасывая мятный леденец, важно гарцевал перед ними на костыле. Ефросинья то и дело ощупывала больную ногу Панфила, просила его сделать несколько шагов. Панфил брал костыль, чуждо вихляясь, прохаживался. Ефросинья жалостливо следила за трудными движениями мужа.

— А ты без костыля спробуй, — просила она, — Вот не справили ногу так, чтоб без ничего ходить.

Панфил храбро переставлял неестественно вытянутую ногу. — нет…

Не можешь, — сокрушенно вздыхала женщина.

Панфил успокаивал:

— Повремени еще, жила срастется, затвердеет, и костыль брошу. Доктор оказал — кость целая, а вот сухую жилу повредила пуля. Там, в больнице, не дают долго залеживаться нашему брату. Вот и выписали…

Вздыхая, Ефросинья рассказала о хуторских новостях.

— А я и забыла. Ведь Карнауховы дуб купили. Егор ватагу собирает.

— Не бреши, Фроська, — вскрикнул Панфил и встал.

— Вот — крест святой, — Ефросинья перекрестилась.

— Вот это дела, — хихикнул Панфил, — тогда я живо смотаюсь к нему.

— Да ты повечеряй хоть с дороги! — вскрикнула Ефросинья, хватая мужа за рукав.

Но Панфил упрямо освободил руку, выхватил у сына костыль, заковылял к воротам.

Только к полуночи пришел он, отшвырнув костыль, придвинулся к лежавшей с широко раскрытыми глазами жене, сообщил, что завтра же едет в заповедник в разведку.

Ефросинья привстала, сидела на кровати, низко свесив голову, будто борясь с дремотой. Скорбно зазвучал в полуночной тишине ее голос:

— Уже сбежались. И куда ты кидаешься? Аль другую ногу потерять хочешь? Головушка твоя забурунная.

Панфил зашептал:

— А жить чем, Фроська? А? Где искать заработков? Или скажешь, в законном рыбалить? Ха! Люди, вон, каждый день магарычи пьют.

— И пусть пьют, — повысила голос Ефросинья, — люди в без крутийства находят дело, а ты уперся в одно и ищешь себе смерти. Ну, какая это жизнь? Я лучше у прасола в засольне на льду буду работать, только не езди больше в запретное. Паня, родимый…

Ефросинья заплакала, просяще заломила руки. Панфил сурово смотрел на жену, спрашивал:

— Дурная ты. Кто за меня рыбалить будет, а?

Крупные бабьи слезы падали на его огрубелые руки. Под потолком таял сонливый гуд мух. Раздражающе горько пах рассыпанный по полу чебор.

Душно становилось Панфилу. Стенания жены вытравили в нем скупой порыв приласкать ее с дороги.

Разозленный ее уговорами и причитаниями, он оттолкнул женщину:

— Замолчи! Не перечь! Крутил — и буду крутить!

Но тут же ему стало жаль жену, он стал гладить ее мокрые от слез щеки, приговаривать:

— Ну, успокойся, Фрося! Не с жиру кричу на тебя, а от собачьей жизни. Жизнь такая — куда ни кинь, всюду клин…

С того времени, как начальником охраны рыбных ловель стал Шаров, лег на гирла строгий запрет на рыбальство в дни храмовых и царских праздников. По приказу Шарова в эти дни ни один рыбачий каюк не должен был бороздить тихие заводи гирл. Но постепенно охрана заповедных вод во время праздников ослабевала.

Сам Шаров пребывал тогда в Ростове, в станице Елизаветовской или разъезжал по хуторам, радуя и в то же время смущая своими внезапными посещениями строгих атаманов и щеголяющих щедрым гостеприимством прасолов.

Вахмистры, довольные отсутствием начальника, оставив на кордонах самых ленивых казаков, разбредались по хуторам, пили с богатыми крутиями водку, сорили деньгами, ласкали беспутных и жалких от нужды рыбачьих вдов.

Праздник троицы сулил временное затишье в гирлах, ослабление надзора, и этим решил воспользоваться Егор Карнаухов.

В субботу, после обеда, стали собираться к Егору крутии. Первым явился Илья Спиридонов, грузно опустившись на табуретку, ударил по столу кулаком: