Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

Попыхивая цыгарками, рыбаки лежали, прижавшись друг к другу.

— Как вон та звездочка станет вровень с чулецкими ветряками, так и запалим костер, — сказал Панфил.

— Не поздно? — усомнился Анисим.

— Скажи — рано. Не раз приходилось на этом месте «свечки» держать.

Панфил заворочался, пряча в пригоршню свет спички, снова задымил махоркой.

— Вы бы рассказали чего-нибудь, дядя Панфил, — попросил Васька. — Может, комары от вашего рассказа разлетятся.

— И верно, сбрехнули бы словцо. Все одно не спать, — поддержал Аниська товарища. — Расскажите, как пулю из вашей ноги вытаскивали.

Панфил пренебрежительно хмыкнул:

— Чего тут любопытного? На моих глазах ее, треклятую, вынули. Здорово охнул разок. А доктора похвалили. Вот, говорят, настоящий казак. А того и не знают, что мой дед из-под Харькова, а батя с казаком хотел породниться, да ему не дозволили, — Панфил хихикнул. — Так вот, когда узнали доктора, чья пулька, покою не давали расспросами о запретном рыбальстве. Только я, конешно, отмалчивался. Потому, тюремное наше дело, ребята. Недаром поется про нас: «За привольное рыбальство все по тюрьмам, по замкам…»

— Все-таки, о чем разговор был? — спросил Аниська.

— А вот о чем. По-ихнему, по-образованному, мы, крутни, вроде разбойников и ворюг. Вы, говорят, всю рыбу из царских вод выловите за несколько годов, и царю нечего на стол подавать будет. И все смеются, шутят вроде. А того не понимают, что мы не против запретности заповедных вод, ежели бы они по закону соблюдались… Тут один — он более всех мне запомнился, какой-то городовичок, мастеровой, видно, со мной рядышком лежал, — сказал мне по секретности: брешет, говорит, донское начальство; рыбы в Дону да в Азовском море много, и мудрыми учеными людьми гирла до самого Среднего кута отписаны всему народу, чтобы рыбалить вольно, где захотим — в Дрыгино, в Среднем. Только бумагу эту затаили.

— Кто же затаил? — прервал напряженно слушавший Аниська.

— Царь с министрами. Мне так и сказал этот городовичок. В этой бумаге сказано: можно рыбалить до самой Средней, а заповедный питомник — в самом Дону и трех гирлах, где нужен расплод рыбы. А царь, вишь, куда хватил. Припер нас до самой Нижегородки и лови как знаешь. Но, сказал мастеровой, придет время, когда в гирлах будет полный порядок, когда всем будет рыбы хватать.

— Когда же наступит то время? — вытянувшись от любопытства, спросил Аниська.

— Не сказал, но, кажись, скоро. Главное, говорит, надо сообща восставать не против запрета, а супротив беспорядков. Царя надо за горлянку брать, чтобы бумагу ту народу показал.

Взяв у Аниськи бинокль, Панфил стал шарить им по затону.

Положив голову на руки, Аниська вздохнул:

— А верно, взять бы царя за шиворот и сказать: а ну, давай-ка ту самую бумагу. А либо письмо написать ему — так, мол, и так, открывай народу правду, наводи порядок.

— Чудак ты, — засмеялся Панфил. — Разве до царя письма доходют? За него министры все письма читают… Не пора ли? — спохватился он вдруг. — Как бы нам за разговором пихру не проморгать.

— И куда они попрутся в такую темень, — зевая, сонно протянул Васька. Украдкой под неторопливый рассказ Панфила он уже успел вздремнуть.

— Вот что, ребята, — властно посоветовал Панфил. — Перекиньтесь на тот берет ерика да поглядите в сторону кордона. Мы тут в одну точку глядим, а за камышами не знаем, что делается. Гребитесь-ка, только осторожнее.

— Ну-ка, подымайся, толстозадая, — смеясь, толкнул Аниська разомлевшего Ваську.

Васька встал охая и потягиваясь.

Ребята сняли юбки, вытащив из-под прикрытия каюк, поплыли к жуткому в черноте своей противоположному берегу…

…С глухим шумом каюк вязнет в прибрежном иле. Аниська переваливается за борт, припадает ухом к неподвижной и черной, как мазут, воде. Кругом вскидываются сазаны. Васька, ежась, терпеливо слушает отдаленный, чуть слышный, гуд хуторского колокола, отбивающего часы.

Аниська прыгает на берег, приказывает Ваське ждать, скрывается в зарослях куги. Он идет торопливо, оступаясь на промоинах. Нужно остановиться, осмотреться, повинуясь наказу Панфила, вернуться обратно, но Аниська продолжает идти по направлению к кордону. Острое любопытство гонит его вперед.

Темная огромная копна вырастает перед ним, за ней серо маячит кривая полоса воды.

Аниська припадает к земле, затаив дыхание, ползет гусеницей. Копна растет, превращается в островерхую тору. В темноте хата кордонников неузнаваема.

Аниська отползает вправо, чтобы быть ближе к берегу, залегает у самого яра. Пихряцкие ялики мирно покачиваются у причала. Из хижины слышится храп. Аниська, смелея, встает с земли.

От не остывшего еще костра веет теплом. У крыльца стоит стол, на нем неубранные чашки. Аниська на цыпочках обходит хижину. Глаза ощупывают длинный незнакомый предмет, прислоненный к стене между сходцами крылечка и окном. Еще не сообразив, что это, Аниська тянется к стёне, наталкивается на холодную сталь.

Кто-то ступает по скрипучим половицам хаты, сонный голос доносится через полуоткрытую дверь.

— Мигулин, спишь? Вот наскочит вахмистр — он тебе покажет.

Лежащий на крыльце казак что-то невнятно бормочет в ответ.

Прижимая к себе добычу, Аниська неслышно вползает в кусты осоки. Там, присев на корточки, ощупывает пахнущую ружейным маслом винтовку, туго набитый патронами подсумок.

С минуту он испытывает страх: зачем он это сделал? Куда денется с ружьем? Он даже не знает, как обращаться с ним. Да и что скажут Панфил, отец, Васька?

Аниська сидит в нерешительности, потом вскакивает, во весь дух бежит к ерику. Отсидка в кордегардии, отобранная снасть, порка на палубе «Казачки» мигом встают в его воображении, вызывают злобное чувство к кордонщикам, к Шарову, желание мстить им…

Аниська с разбегу прыгает в каюк.

— Что это у тебя? — робко спрашивает Васька и вдруг отшатывается от прислоненной к сиденью винтовки, как от гадюки. — Ружье? Где ты взял?

— Помалкивай, Васек, — успокаивает Аниська. — После разберемся. Греби!

Васька беспорядочно вскидывает веслами. Слышно, как тяжко дышит он, как мелко вызванивают его зубы…

Панфил уже насгребал на берегу кучу заплавы, присев, нервно чиркал спичками.

Крохотное пламя, блеснувшее в его корявых горстях, нехотя обвило камышовую былинку. Былинка тлела томительно долго и вдруг вспыхнула, словно натертая порохом.

— Панфил старательно подворошил огонь, царапая костылем землю, отошел к каюку.

— Ну, поехали, ребята!

В торжественном молчании разведчики выехали на взморье. Позади, на шпиле, оранжево полыхал костер. Его отражение сусальным золотом дрожало на черно-синей зыби ерика. Костер горел несколько минут, потом пламя отцвело, оставив после себя тусклый багряный отсвет. Шпиль у Малого кута снова погрузился в темноту, и уже трудно было различить, где был зажжен сигнал.