Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

— Теперь, небось, орудуют наши. Нажимай, хлопцы, после передохнем, — шопотом пообещал Панфил. Гремя костылем, он придвинулся к корме и вдруг вскочил, испуганно вскрикнул:

— Стойте, хлопцы! Да остановитесь же, идолы!

Аниська перестал грести.

— Что случилось, Панфил Степанович?

С минуту все молчали. Плескалась вокруг мелкая зыбь.

— Братцы! Откуда это? — прошептал Панфил, опасливо держа в руках винтовку и роняя костыль.

Сдерживая смех, Аниська попросил:

— Спрячьте, Панфил Степанович. Не вы ее туда положили.

— Ты мне, падло, скажи, откуда достали винта? — вскипел Панфил.

— Тише, дядя Панфил, — снова предостерег Аниська. — Чего вы пристали — где да где. У цапли старой в гнезде. А хотите знать, спросите у Мигулина-пихрена. Не виноватый же я, что они так нализались, что ружья побросали.

— Дядя Панфил, мы из нее галок, а либо зайцев будем стрелять, — серьезно вставил Васька.

Панфил покачал головой.

— Эх, ребята! Казенкой разве галок стреляют? За это нам всем — тюрьма, а тебя, Анисим, видимо, мало к атаману таскали — не каешься.

Аниська виновато молчал и вдруг кинул весла.

— Меня мало таскали по тюгулевкам, а по вас, наверное, мало тира стреляла? Им, значит, можно нашего брата уничтожать, а нам почему нельзя обороняться?

Панфил не отвечал, склонив голову.

Каюк тихо прибивало к берегу.

— Дядя Панфил, вы же сами недавно говорили, что надо бороться супротив беспорядков, — горячась, продолжал Аниська. — Они гирла поделили на запретное и на законное. Ну и пусть. Если запретное и нужен расплод рыбы — никого туда не пускать. А они что делают? Шарапову да Полякину отписали все гирла? А по нас будут стрелять! Вот приобрели мы дуб, и я за него головой буду стоять. И пускай винтовочка полежит. Пригодится.

Аниська яростно разбивал веслами непокорный бурун. Опустившись на сиденье, бережно, как опасную вещь, Панфил держал на коленях винтовку. Молодцеватое, всегда усмешливое лицо его было темно и неподвижно. Уже линял на востоке синий атлас неба. Затуманенный гребень Займищ все яснее проступал на нем.

Панфил встал, медленно придвинулся к корме. С минуту он держал винтовку так, будто хотел бросить ее в море, смотрел в ворчливые неясные волны, отставив хромую ногу. И вдруг нагнулся, быстро завернул винтовку в Федорину юбку, торопясь, стал засовывать под корму.

— Приедем домой — спрячем ее подальше, — глухо сказал он Аниське. — А отцу пока ничего не говори. Ясно?

— Ясно, дядя Панфил, — ответил Аниська.

Давно не было у рыбаков такой удачи, как в ту хмельную предпраздничную ночь. Под покровом темноты смело гуляли крутийские баркасы по заповедным водам. Трещали под тяжестью рыбы волокуши, приглушенно звенела над взбаламученными водами команда крутийских атаманов.

Прасолы, притворяясь празднично беспечными и бездельно скучающими, вовсю развернули скупку рыбы. Последний весенний ход рыбы перехватывали крутии. Надвигался конец путины, и прасолы торопились наверстать упущенное за время весенних запретов лова.

За два дня до троицы Емелька Шарапов приехал на кордон.

Отряхивая синие казачьи шаровары, вышел на крылечко вахмистр, начальнически строго посмотрел на стоявшего внизу крутийского атамана.

— Что хорошее привез, Шарап?

— Сойди-ка сюда. По секретности хочу чего-сь сказать, — поправляя съехавшую на висок шапчонку, промолвил Емелька.

Скрипя начищенными сапогами, вахмистр сошел с крыльца, взяв гостя под руку, отвел за угол хаты.

— Говори.

— Хе!.. — хмыкнул Емелька. — Слушать будешь, буду говорить.

— Ежели дело стоящее, почему не послушать.

Шарапов, озираясь, пригнулся к Крюкову.

— На троицу начальник у прасола будет гулять, слыхал? Хе… «Казачка» у хутора заночует и котлы притушит. Ежели я подверну дубок с тремя калабушками до Средней, не заботаешь?

— А это, как оказать. Попадешься — не помилую, — вздергивая в ухмылке изуродованную губу, сказал Крюков.

— А ежели по-хорошему?

— По-хорошему — ради праздника дороже положу.

— Хе… Кажи цену, — по-лисьи вытянулся Емелька.

— Дело тонкое. Надо подумать.

Крюков притворно наморщил рябоватый лоб. Емелька достал убранный мелким стеклярусом кисет, терпеливо крутил цыгарку.

— Хе… долго думаешь, господин вахмистр, верное слово, долго.

Крюков встрепенулся, положил на плечо Емельки грязную, в тяжелом наборе серебряных перстней, руку.

— Байду рыбы за Средний кут. Окончательно. А чтоб не обдурил, вышлю казака. С ним доедешь до Таганрога, а я встречу у Мартовицкого. Идет?

— Идет!

Ударили по рукам. Емелька вытащил из бездонных карманов три четвертушки легкого табаку и бутылку коньяку «три звездочки», подал вахмистру.

— От моей ватаги подарок казакам… Табачок асмоловский…

Крюков небрежно принял скромные дары. Емелька заюлил прищуренными глазами:

— Там Андрей Семенец ватажку новую собрал. Егора Карнаухова, слыхал? Хе… Геройская ватажка, кажись, не из нашинских. Слыхал я — рвать думают без уговору, да и дубок бедовый у них.

— Пересеку. У меня с такими разговор короткий, — пригрозил вахмистр. — Ты пронюхай-ка, где они сыпать собираются, а я их враз — на мушку.

— Постараюсь, — пообещал Емелька. — Нам за них расплачиваться радости мало.

Наступил день троицы — шумный престольный праздник. С утра над хутором и займищем плыл тягучий колокольный звон. Солнце поднялось невысоко, а над землей уже стояла мутноголубая пелена зноя. В переполненной церкви скопилась горькая от растоптанного чебреца духота. Молодежь украдкой покидала обедню, спешила за хутор, где расположилась ярмарка.

На выгоне, у самого края степи нестройными рядами выстроились палатки. В них уже шумел азартный торг, лилось ручьями вино. Наехавшие соседние хуторяне сидели на скамьях под душной тенью палаток, тянули песни. Тут же, обособясь, пропивали свою долю в добыче удачно поработавшие за ночь крутьки.

На полках и скамьях, сколоченных наспех, была разложена всякая всячина: дешевые конфеты, глиняные свистульки, разящая чесноком колбаса. Кумач, развешанный у палаточных входов, уже успел полинять на солнце. Разноголосо и хрипло ревели в распивочных палатках выставленные лавочниками для приманки граммофоны. У палаток, у лотков и лимонадных столиков — пестрая толпа, гомон, толкотня, пыль, зной..

Торговцы сырой подкрашенной водой — желтой, ядовито-зеленой, малиновой, с кусками льда, плавающими в стеклянных банках, наперебой зазывают истомленных жаждой людей. Воду подвозят бочками подводчики из хуторских колодцев, а кому сподручнее, — прямо из речки. Цена такого напитка недорогая — копейка за кружку.

Посреди выгона — вертящийся брезентовый конус нарядной карусели, пиликанье шарманки, рядом — огромный круглый шатер бродячего цирка, ревущий под гулкие удары барабана духовой оркестр, размалеванные рожи клоунов. Шумит, поет ярмарка, гуляет хутор.