Борис Изюмский - Чужая боль

В это лето, плывя по Волге в Москву, я почему-то думал о своем ординарце Володе Черкашине. Где он? Уцелел ли!

У каждого, кто прошел сквозь пламя войны, есть дорогие сердцу воспоминания о боевых друзьях, с кем делил опасность и скупую солдатскую радость.

Навсегда останутся в памяти моей осень 1943 года, мелитопольские пески, хрустящие на зубах, забивающие автоматы, восьмидневные бои за город, за каждый дом его. И, наконец, приказ нашей роте: после предрассветной артиллерийской подготовки прорваться к железнодорожному вокзалу.

И вот эта минута, когда поднялись из окопов и, пригибаясь, падая, отползая в сторону, лавируя меж столбов земли от снарядных разрывов, побежали к вокзалу. Было только одно желание — достичь его, взять, и грохот орудий сливался с криком «Вперед!» — криком не губ твоих, а всего тела.

Слева от меня легко бежал гибкий высокий старшина Гуров; немного отстал от него, прерывисто дыша, пожилой коротконогий солдат Корень, а правее Кореня, как-то скачками, бежал донбасский паренек Владимир Черкашин.

Серые глаза его блестели, широкие бескровные губы опалило волнение:

— Вперед!

Первым упал старшина. Пуля пробила ему грудь чуть пониже двух медалей «За отвагу».

Станция все ближе… Еще рывок, еще усилие…

Страшная боль пронизала мое плечо, разорвавшаяся неподалеку мина опрокинула.

Как бредовый сон, осталось воспоминание: подполз Черкашин, зашептал испуганно:

— Товарищ старший лейтенант, живы! Товарищ старший лейтенант!..

Взвалил меня к себе на спину и куда-то потащил. Наверно, тот же снайпер, что убил разрывной пулей старшину и ранил меня, прошил теперь пальцы левой руки Черкашина. Истекая кровью, он все же дотащил меня до перевязочного пункта…

Может быть, воспоминания эти взбудоражил величественно проплывающий мимо Волгоград, а может быть, волжская ширь!

Все, что плыло нам навстречу: синее взгорье Ульяновска с памятником Ильичу, одинокие грустные скамейки над кручами, золотые бунты зерна у пристаней, площади набережных с клумбами цветов и надписями: «Это ваши цветы» — все это наполняло сердце радостным ощущением покоя, красоты, и невольно думалось; как быстротечно время.

…А навстречу плыли и плыли теплоходы: «Петр Алексеев» перекликался с «Золотинкой», у причалов города дружески совещались «Пушкин» и «Серафимович», «Крылов» и «Николай Островский». Город Горького надвигался красной кремлевской стеной, взбегающей в гору, мраморным Чкаловым у вершины лестницы, сормовскими гигантами…

На одной из улиц города Горького я случайно повстречал старого знакомого — офицера суворовского училища. Он мало изменился. Вот только больше прежнего посеребрило виски да исчез тот юношеский надлом талии, что и сорокалетнему придает молодцеватость.

После восклицаний и взаимных расспросов он предложил:

— Зайдемте к нам! Поглядите на новобранцев!

Может быть, потому, что огромный кусок жизни — семь лет — я отдал работе в суворовском училище и провел не одну бессонную ночь, подыскивая ключик то к одному, то к другому неподатливому мальчишескому сердцу, меня потянуло в суворовское.

На плацу малышата, только что одетые в форму, стояли впервые в строю перед своим офицером. Он заканчивал перекличку:

— Чесноков Василий!

— Я!

— Черкашин Анатолий!

— Я! — ответил мальчик, высоко вздергивая подбородок и старательно поднимая плечи. Казалось, он вот-вот оторвется от земли.

«Однофамилец Володи Черкашина!» — подумал я, с острым любопытством вглядываясь в лицо мальчишки. И, удивительное дело, тотчас возникла уверенность, что это не однофамилец. Знакомые серые глаза, широкие бледные губы…

Когда «новобранцев» отпустили, я подошел к нему:

— А какое, Толя, у тебя отчество!

Он не удивился вопросу: видно, в этот день ничему не удивился бы. Ответил с достоинством:

— Владимирович.

— Так значит… так значит…

Мне трудно было говорить. Я схватил его, растерявшегося, ничего не понимающего, и стал целовать и рассказывать об отце, о фронте, о мелитопольских песках…

Тогда и Толя, прижавшись ко мне, произнес с доверчивой гордостью:

— А папа на Дальнем Востоке, майор… У меня адрес есть. Дать!

Мы пошли вместе широкой аллеей. С Волги доносилась перекличка теплоходов. Синяя предвечерняя мгла окутывала далекий окский мост.

И еще одна встреча с прошлым подстерегла меня недавно.

С лейтенантом Михаилом Годаевым мы служили в одной роте взводными, вместе отступали с боями от Дона к Волге.

На войне бывало и так: бои, бои, водные переправы под бомбами, отбитые танковые атаки и нежданно — день-другой, иногда же всего несколько часов — неправдоподобная тишина.

Помню, в один из таких дней, летом сорок второго года, сидели мы с Михаилом в окопе где-то за Сальском. Вечерело. Спала дневная жара. Степная пыль, недавно такая густая, что, казалось, в ней меркнет солнце, осела на пожухлую траву, и багровый диск тяжело закатывался за горизонт.

Михаил снял каску, положил ее рядом с собой.

Все нравилось мне в этом человеке — и мужественное, волевое лицо его, и карие умные глаза, и вьющиеся негустые каштановые волосы, и слегка глуховатый голос. Он неожиданно начал читать стихи:

— Чье это! — спросил я.

— Мое, — неохотно ответил Михаил.

Я даже не удивился. Просто он и это мог, как, наверное, и очень многое другое.

— Пойдем в санбат, — попросил он. — Надо лучше забинтовать…

Во вчерашнем бою Михаила ранило осколком снаряда в кисть левой руки, и его тогда же неплохо перевязали. Дело, конечно, было не в ранении и не в новой перевязке, а в милом враче — башкирке Айгуль Гелиевой.

Черноволосая, скуластая, с немного косым разрезом глаз, Айгуль была любимицей полка — сама вынесла не одного бойца из-под огня. Но все знали и то, что строгая, недоступная Айгуль наконец полюбила. И этим счастливцем был лейтенант Годаев — достойный ее человек, и к ней относились еще бережливее прежнего. Даже то, что они были близки, никто не осуждал — в конце концов они молоды, кто ведает, что ждет их завтра!

Мы поднялись из окопа и пошли степной дорогой в сторону села, оставляя позади себя, километрах в двух, железнодорожную насыпь, за которой засели гитлеровцы. Ни выстрела, ни резкого звука, только стрекочут кузнечики. И так хорошо, свободно идти этой выбитой копытами и повозками дорогой в стерне, радоваться, что есть на свете заходящее солнце.