Борис Изюмский - Чужая боль

Михаил туже затянул ремень на своей тонкой талии, и от этого грудь с орденом Красной Звезды стала казаться еще выше, выправка молодцеватей, а сам он зашагал еще бодрее, легкой, пружинистой походкой.

Вдруг совсем рядом что-то резко хрустнуло, словно гигантские руки разломили огромную ветку сухого дерева. Запахло кисловатой окалиной. Я бросился ничком на землю и увидел рядом со своим лицом какой-то кровавый комок. Комок лежал в пыли. Я не сразу понял, что это сердце Михаила, вырванное из ёго развороченной груди шальной миной…

Мы похоронили Михаила здесь же, у дороги.

…Жизнь привела меня в сельские степи почти через четверть века: я приехал в край Черных земель написать очерк для журнала.

Видно, все годы во мне сидела тоска по этим местам и вот позвала сюда. Поезд остановился на пустынном разъезде очень рано утром и через минуту ушел.

Все вокруг было незнакомым: пролегли новые дороги, на месте, где когда-то вели мы бои, раскинулось обширное водохранилище, вдоль плотины высились тополя.

Так и не найдя могилы Миши, я пошел в сторону селения.

Подремывал вдали молодой лесок. Подсыхал после сильного ливня стадион в ожидании межколхозных матчей. Плескались в лужах и гагакали высокомерные гусаки.

Село казалось безлюдным, только трактор протащил куда-то повозку с горючим да от пекарни женщина пронесла такую пышную, подрумяненную буханку хлеба, что захотелось отломить хрустящую краюху.

Село стало теперь районным центром. Здесь все сосредоточилось на «пятачке»: почта, школа, книжный магазин, клуб, больница. И почти все построено было по новому — с обилием стекла, легких сплавов, красок, отчего напрочь исчез прежний отпечаток деревенской глуши с ее убогими избами.

Я весь день ездил по фермам, заглянул на консервный завод, в инкубатор, колхозные сады, познакомился с десятками людей, и во мне крепло ощущение, что живут здесь в достатке, работают на совесть, точно знают, чего хотят, и уже не довольствуются вчерашним.

Меня поместили в маленьком доме для приезжих, в глубине фруктового сада.

Я проснулся утром от каких-то нежных звуков. Недалеко играла скрипка.

Мне сначала подумалось: «Не радио ли!». Но нет, голос скрипки был живой, теплый, без микрофонной металлической примеси. Я пошел на него, миновал гостиничный двор, вышел за калитку и на другой стороне улицы остановился у правого крыла двухэтажного здания с вывеской «Музыкальная школа».

В коридоре, как на развилке дорог, три надписи: «Класс фортепьяно», «Класс скрипки», «Класс баяна».

Скрипка играла совсем близко. Я открыл дверь.

В небольшой комнате, старательно раскрашенной маляром — по бежевому полю рассыпаны коричневые, с золотистыми прожилками листья, — склонился над пюпитром подросток в спортивной куртке и брюках, заправленных в резиновые сапоги. В левой руке он держал скрипку. Рядом с подростком стоял темноволосый, кареглазый, немного скуластый молодой человек лет двадцати трех и говорил:

— Мягче, Петя, мягче… Зачем такие рывки! Рано ты, как Паганини, смычок на струны бросаешь…

Увидев меня, учитель умолк и взглядом спросил: «Вы ко мне!».

Я представился и попросил разрешения присутствовать на занятиях.

— Пожалуйста, — он протянул руку. — Галиев. А это Петя Горюнов — его отец у нас чабан. Герой Труда.

Петя смутился, старательно свесил чуб над скрипкой.

— Нет, нет! — через минуту энергично запротестовал Галиев. — Пальцы нельзя так держать… Где ты это перенял! У старика на майдане!

— Да я, Михал Михалыч…

— Ноты, что я просил, переписал!

— Переписал. Вы прямо композитор…

— Куда там! — Михаил Михайлович пробежал глазами нотные строчки. — Спасибо. А ну дай скрипку!

Учитель положил на пюпитр ноты, взятые из рук Пети, и заиграл, тихо подпевая самому себе:

Я оцепенел от неожиданности. Стихи моего друга!.. Как они попали сюда! Сверкнула неожиданная догадка… Михаил Галиев… Точно такой, как у отца, жест, когда отбрасывает пальцами прядь волос со лба…

Он кончил играть.

— А где ваша мама — Айгуль!

Теперь он с недоумением посмотрел на меня:

— Здесь… Врачом…

— Я друг вашего отца.

— Правда!! — схватил он меня за руку. — Пойдемте к нам, мама еще дома. Петя, ты свободен.

…Мы пересекли небольшую площадь. На краю ее, за свежеокрашенной зеленой оградой, в тени могучих кленов, стоял невысокий обелиск. С овальной застекленной фотографии глядело Мишино лицо. Он был в портупее, в гимнастерке с лейтенантскими кубиками, смотрел на мир веселыми, нестареющими глазами.

Над Придоньем кочуют летние грозы. Вербы то заплетают на ветру косы, то, словно устав от напрасных усилий, сникают.

По степной дороге, размытой недавним ливнем, упорно взбирается в гору вездеход, свирепо стреляя комьями грязи из-под колес. Его заносит, как норовистого коня, в сторону, он оседает и снова рвется вперед.

Машину ведет директор совхоза Павел Игнатьевич Крутояр, четыре года тому назад закончивший Донской сельскохозяйственный институт. У директора клочковато подстрижены черные волосы, удлиненное лицо смугло, сильные руки словно облеплены темной шерстью.

Сидящий рядом с ним инженер по труду, он же и секретарь партийного бюро совхоза, Анатолий Степанович Липатов кажется в сравнении с Крутояром щуплым. Ему не дашь его сорока лет. Возможно, впечатление моложавости усиливают мелкие черты лица и то, что Липатов худ.

Разговор в машине идет резкий, неприятный. Вчера в рабочее время Крутояр встретил на пристани бригадира виноградарей Надю Крамаренко, а сегодня утром объявил ей выговор.

— Надо было как следует узнать, в чем дело, — не соглашался парторг. — Крамаренко исполнительна… Да к тому же комсорг…

— Значит, и спрос двойной! — Директор так крутнул баранку, что машина завихляла. — Лепетала что-то несусветное о личных обстоятельствах… А я видел, что провожала заезжего хлюста…

— Почему же хлюста! Я тоже видел его — парень как парень.

— В конце концов, думаешь ты поддерживать единоначалие! — взорвался Крутояр. — Мне что, каждый раз советоваться с тобой, перед тем как взыскание давать!

Маленькое лицо Анатолия Степановича, казалось, заострилось. Костяшки пальцев, охвативших железную скобу, побелели.

— Единоначалие поддерживать думаю, — с трудом смиряя себя, сказал он, — а к советам, при твоей вспыльчивости, не грех и прислушиваться. Останови-ка, я здесь выйду.

Машина затормозила у длинной, выложенной серым камнем овчарни. Анатолий Степанович пошел к ней, не оглянувшись.