Владимир Мирнев - Нежный человек

– Учишь уму-разуму родную племянницу, – усмехнулась Ирина, замахиваясь рукой на Мики, которая с визгом бросилась в ванную. – Запри ее, Аполлон. Давай нам кофе и чего-то еще, потому что мы не ели с утра. А Оболоков и вчера один раз только ел.

Лариса Аполлоновна промолчала, но насторожилась, потому что упор на слово «мы» ей не понравился, и, ожидая дальнейших, все разъясняющих новостей, тут же принялась готовить кофе.

Не могла Мария привыкнуть и к Ирине, чувствуя, как подавляет та ее своей открытой волей, что-то незримо присутствовало в сестре такое, покоряло Марию и лишало возможности проявить свой характер.

«Конечно, жить среди такого простора, абсолютно безо всяких забот, среди такой мебели, иметь свою замечательно обставленную комнату – это ли не основание быть не такой, как я», – приходило Марии в голову, но она отгоняла эту мысль. Дело, видимо, все-таки в характере; говорят, что москвичи имеют свои особенности, норов, и на улицах Москвы, как бы не одевались приезжие женщины, их просто отличить от истых москвичек. Марии не хотелось этого признать, но чувствовала, именно так и есть. Хотя что их отличало, не могла понять. Красивой Ирину не назовешь, но в ней было нечто такое, что не давало повода относиться к ней несерьезно.

– Мариша, хочешь я тебе тайну открою? – сказала Ирина и потащила ее за руку в спальню.

– Говори.

– Нет, Маришка, ты хочешь или не хочешь? – обиделась Ирина.

– Хочу.

– Он мне сделал предложение! – Ирина прыгнула на кровать матери. – Ну, что молчишь?

– Я не знаю, – растерялась Мария, сразу почувствовав себя обиженной, и ей захотелось от обиды заскулить, и уже в ее горле появились поскуливающие звуки. Это пришло помимо воли. Она никогда не хотела и не рассчитывала на то, что Оболоков к ней может отнестись как-то иначе, но почему-то почудилось, будто он к ней питает особую, нежную симпатию и их связывают невидимые нити. Дело не в том, что он кандидат наук из профессорской семьи. Но он на нее глядел такими глазами, и в глазах было… так просто не глядят. И вот Оболоков делает предложение Ирине – кто же поймет москвича после этого?

Ирина будто что-то поняла, спросила:

– А что плачешь?

– Так, – всхлипнула Мария. – Счастливая.

– Слушай, Маришка, я с тобой по-серьезному?

– А то.

– Слушай, давай его разыграем, а? Оболокова. Давай? – у Ирины загорелись глаза.

– Как?

– Я ему скажу несколько ласковых слов про тебя, а ты ему поддашься? Идет?

– Как? – не поняла Мария.

– Ты, Маришка, была замужем, а мужчины падкие переспать с новой женщиной. Олег говорит об этом, а ты соглашаешься. А? Как говорят, клюешь, Маришка, сделай ради меня такое дело?

– Зачем? – спросила Мария, вытирая слезы, испуганно уставясь мокро блестевшими глазами на Иринку.

– Нужно, Маришка.

– Зачем, я говорю, ты надо мной издеваешься? – спросила Мария с упреком.

– Я думала, ты умная, – разочарованно протянула Ирина, соскакивая с постели и резко толкая дверь. За дверью стояла Лариса Аполлоновна, и ее вид говорил, что она все слышала.

Мария хотела уйти на улицу, очень уж стало не по себе, решила поехать в общежитие, где проще и где ее могут понять. Но Ирина, рассердившись на сестру, все-таки затащила ее в свою комнату.

Большой журнальный столик из финского гарнитура был уставлен чашечками с кофе, сухариками, бутербродами с икрой черной и красной, маслом, шпротами и печеньем. Лариса Аполлоновна выложила все имеющееся в холодильнике, и теперь, присев сбоку, прямая и гордая, с независимым видом принялась за бутерброды.

Сначала все сидели неестественно напряженно. Но инициативу неожиданно захватила Лариса Аполлоновна:

– Мой муж, боевой генерал, не любил кофе, а любил крепкий чай, – энергично начала она, словно предлагая тему для светской беседы. Все промолчали. Даже Ирина, которая всякий раз, как только мать употребляла слово «генерал», бросалась с опровержением, доказывая обратное, на этот раз молчала, а Лариса Аполлоновна, выждав минут пять, продолжала: – Ах, как я ценю моего генерала! Представьте себе, Олег Дмитриевич, у него хватало ума не спорить по пустякам – великий человек только так может поступать! Конечно, если дело касалось государственных вопросов, стратегических отношений с другими сторонами, то ему тут не прекословь. Вот вы, в частности, воевали на фронте?

– Как бы я смог воевать, если я родился после войны спустя много лет, – ответил Оболоков, осторожно откусывая кусочек печенья и никак при этом не меняя выражения лица. – Я – послевоенное поколение. В известном смысле – принадлежу поколению вещизма.

– Но я пережила время тяжелое, – вздохнула Лариса Аполлоновна.

– «Да, были люди в наше время», как сказал поэт Лермонтов.

– Но родители ваши воевали? Или тоже не воевали?

– Они сидели на броне. Так что вы их извините, Лариса Аполлоновна. Они работали впроголодь по пятнадцать – двадцать часов в сутки, несладко жилось.

– А на фронте лишались жизни, – обиженно проговорила Лариса Аполлоновна. – Да еще как! Ребята молодые, смотришь на них и знаешь: вот пойдут в бой и никто не вернется или вернется – так калека.

– Безусловно, – ответил Оболоков. – Война есть война. Вон в газете пишут врачи, что сейчас в случае войны в первое же время погибнет двести миллионов. Или двести шестьдесят… Не помню точно.

– Сейчас, Олег Дмитриевич, какая-нибудь старушка живет, у нее убили единственного сына, единственное дорогое существо, и вот хоть бы один паразит из этих «броневиков», как называли тех, кто на броне сидел, их ничем не пробьешь, хоть бы один в День Победы послал старушке червонец – «помяни»! Не пошлет! Я не имею в виду ваших родителей, они люди заслуженные, судя по вас.

– Я не говорю… – пытался защититься Оболоков, но Лариса Аполлоновна смело перебила его:

– Олег Дмитриевич, сейчас у этих самых оставшихся в живых семьи, мебель, квартиры, друзья, дачи, которые стоят не мало. Так что лучше: быть убитым в двадцать лет, чтобы превратиться в прах, или что другое? Я понимаю, что потому они и живут хорошо, что те погибли. Но жалко все же их. Жалко! До слез жалко! Я их помню, многих…

Оболоков смущенно молчал, отставив чашечку с кофе. Он, хотя и делал вид, что хорошо понял Ларису Аполлоновну и не принял на свой счет ее слов, не обиделся – все же чувствовал себя неловко после обличительных наскоков на тыловиков.

Лариса Аполлоновна молчала; Ирина смотрела на мать.

– Если тарелку запустить с одиннадцатого этажа, все жильцы скажут, что видели неопознанный летающий объект, – рассмеялся Оболоков. – Вы, Маша, что такая серьезная?

– Слушайте и запомните, вы нигде такое не услышите, – оживилась Лариса Аполлоновна, собираясь сказать что-то интересное. – Я видела НЛО. Утром открываю форточку, и что-то мне не по себе стало. Вышла на лоджию, а у нас солнце с левой стороны встает. Нужно вот так перегнуться чуть за угол, и рано утром увидишь солнце. Вышла я. Слушайте, вы нигде такого не увидите, а внукам будет что рассказывать. Прямо напротив лоджии висит тарелка. НЛО! Большая и с оранжевым ободком, висит и так и пышет огнем, а в тарелке стоят трое людей: длинный трехметровый, средний двухметровый и метровый – и смотрят на меня. Все смотрят. Я их вижу, а они меня – нет.