Сергей Снегов - В полярной ночи

— Молчи, головешка с мозгами! — строго прикрикнул Жуков. — Товарищ начальник может тебя вовсе неправильно понять, от этого неприятности выйдут. Вон Пашка Поливанов жует, ничего не говорит — учись хорошему примеру.

— Так это тот самый Поливанов, о котором по Ленинску рассказывают, что он всю свою одежду проиграл? — полюбопытствовал Седюк.

— Ну и что же? Свое проиграл, ни у кого не брал, — с вызовом сказал Поливанов, исподлобья глядя на Седюка.

— А ты, начальник, обо всем наслышан! — весело воскликнул Жуков. — Был грех, был. Одно исподнее парню оставили, да и то чтобы уборщица не обмерла. Ну, да быль молодцу не укор. Выпьем по этому случаю.

От второй кружки опьянели все. Редько затянул визгливым фальцетом песню, Поливанов сиплым басом подтягивал, Козюрин, внезапно умилившись, стал хвалить Седюка: до чего человек душевный, крепко свое дело знает, а сейчас вот пришел к нему в гости… Потом Козюрин стал просить прощения за грязь и наконец разразился целой речью. Если говорить правду, так у них хуже, чем во всех общежитиях. Нечего греха таить, везде плохо, строители поторопились с домом, масса недоделок, поддерживать чистоту тут нелегко, но в семейных комнатах чисто. Турчин — он живет напротив — строгий насчет этого, комсомольцы на первом этаже тоже, а вот у них ничего не выходит. Пробовали, старались — нет, не получается…

— Выпьем, начальник! — сказал Жуков, презрительно слушавший Козюрина, и разлил остатки спирта в две кружки.

Теперь и в глазах Жукова появилась пьяная муть, и они потеряли свой колючий, пронзительный блеск.

— Хорошая штука! — сказал Седюк, кивнув на пустые кружки. — Где берешь?

Жуков захохотал.

— Уморил, начальник, ох, уморил! — всхлипывая, бормотал он и, немного отдышавшись, заговорил уже серьезно: — Где беру, спрашиваешь? Там уже нет, где брал, так что и спрашивать нечего. Одно тебе скажу — у кого деньги имеются, тот все, что угодно, достанет, не то что спирт. Были бы денежки да была бы охота их тратить… А Жуков не кусочник, нет! — добавил он с пьяным хвастовством. — Жуков не трясется над рублишкой! Пусть трясутся те, у кого больше рубля за душой нет. У Жукова были деньги и всегда будут, так и знай, начальник!

Седюк посмотрел на часы. Был уже первый час. Сурин и его сосед спали. В комнату поодиночке возвращались ушедшие жильцы. Седюк встал и поблагодарил хозяев за угощение. Его пытались удержать, но он не остался. Вначале ему было любопытно наблюдать жильцов этой комнаты, но сейчас он испытывал отвращение — порядки тут были как в кабаке.

— Заходи, Михаил Тарасович, заходи, — бормотал совсем пьяный Козюрин. — Предупреди только — будет чисто, как у тещи. Сам увидишь.

— Пашка, помоги раздеться Ефиму Корнеичу! — приказал Жуков.

Поливанов взял Козюрина под мышки и повел к кровати.

— Мы проводим тебя, начальник, — сказал Жуков, поднимаясь вместе с Редько. — Одевайся, Миша, и мой полушубок достань.

В коридоре никого не было. Сквозь открытую настежь наружную дверь врывался морозный воздух и стлался паром по полу.

— Беззаботно живете, — заметил Седюк. — Говорят, кругом грабят, а у вас даже засова нет на наружной двери. Вроде сами приглашаете воров. И не боитесь?

— А чего нам бояться? Пусть лучше нас боятся, — ответил Жуков, хитро подмигивая. — Еще, знаешь, папаня-покойник меня учил: «Зачем тебе, сынок, людей бояться? Держись так, чтоб другие тебя боялись, и все пойдет на лад». Я эту папину завещанию помню. Пусть воры забираются — не обрадуются.

Он повел плечами, показывая, что вору, забравшемуся в их общежитие, придется несладко. Седюк глянул на улицу. Ярко освещенная электрическими фонарями, она была пустынна. Вверху, в темном навесе неба, пылало неяркое полярное сияние.

— Прощайте, ребята! — сказал Седюк.

— Прощай, начальник! — ответил Жуков, а Редько молча поклонился ему вслед.

Жуков минуту смотрел в темноту, затем обернулся к Редько. Лицо его, полное звериной, слепой ярости, было страшно. Редько в страхе метнулся назад, но Жуков схватил его рукой за грудь и стал трясти с такой силой, что у Редько застучали зубы.

— Контрреволюцию разводишь, сука! — хрипел он не помня себя. — Этот гад инженер пришел все высматривать, понял? А ты ему песенки поешь про трудности, все свое нутро выворачиваешь! Хочешь, чтоб следить начали? Жукову такие товарищи не нужны! Столько труда положил с документами, в ихнюю шкуру заползли, а на болтовне попадемся — за пустяк сожрут, как кусок мяса!

Он швырнул ослабевшего Редько в снег.

— Еще когда-нибудь лишнее слово скажешь — завалю, как пса! — сказал он грозно. — Ты меня знаешь, понял? Теперь всю политику придется менять — гад приходил не зря. С завтрашнего дня организуешь мне чистоту. И карты на срок убери, слышишь?

— Слышу, Афанасий Петрович, — покорно пробормотал Редько.

Когда Ивану Кузьмичу Турчину предложили ехать в Заполярье, он согласился охотно: коренной сибиряк, из Обской тайги, он не страшился ни морозов, ни тяжелой работы. Но скверная дорога — его, знаменитого человека, везли в трюме, в темноте — рассердила Турчина. В Ленинске тоже все оказалось иным, чем он ожидал. Но главное, однако, было не это. Сам он, человек, известный каждому крупному строителю, кавалер трех орденов, оказался иным, чем привык думать о себе, и по справедливости уже не мог ждать к себе особого уважения, без которого жизнь казалась ему не в жизнь.

В Ленинске его поставили бригадиром, дали учеников и заверили, что ожидают от него новых рекордов. Ивану Кузьмичу только того и надо было, и он сразу повеселел.

Одетый в свой выходной костюм, с орденами по случаю первого знакомства с новым местом работы, Турчин взошел на невысокий холм площадки ТЭЦ. Под ногами лежал слоистый зеленоватый камень — диабаз. Этот диабаз предстояло крушить и выбрасывать наружу. Турчин осмотрелся. На севере блестели озерки, ниже холма, до гор, замыкавших с трех сторон горизонт, простиралась тайга: береза, ольха, лиственница и ель — хорошо знакомые лесные жители, только поменьше ростом и пожилистее. Турчин стукнул сапогом по кромке скалы. Выветрившийся камень легко раскалывался на пластинки, в изломе тускло поблескивала ржавчина.

— Можно работать! — сказал Турчин одобрительно Сене Костылину, своему новому ученику.

— Особенное здесь все, Иван Кузьмич, — отозвался Костылин, с недоверием глядя на низкое небо, озера, камни. — Думаю, трудно будет.

Мелкий, пронзительно холодный дождь заливал болотистую тундру. На вершине холма, среди расщелин, ползли полосы белого ягеля, склоны были густо покрыты багульником и брусникой — шла сумрачная полярная осень.

— Индюк тоже думал, а знаешь, чем кончил? — ответил Турчин. — Сказка долго в народе говорится, а дело скоро делается. Вот пойдут постройки, паровозы, собрания, соревнования — вся твоя особость и кончится.