Сергей Снегов - В полярной ночи

Костылин, невысокий, белобровый, с упрямым ртом, недоверчиво молчал.

Сначала казалось, что Турчин прав. Вырастали конторы, склады, обогревалки, мастерские и депо, прокладывались рельсы, свистели паровозы, грохотали ударные бурильные станки, тонко пели электропилы, тяжело сопели самосвалы, на щитах у входной вахты крупными буквами прославлялись передовые рабочие, клеймились позором прогульщики и лентяи. Полуразрушившийся, выветренный диабаз легко ломался под клинком пневматического молотка, дробился кайлом, выбрасывался лопатой. Все было так, как должно было быть. С первым морозом пошел мягкий, пушистый, обычный снег. Но на третий день после снегопада ударил ветер, в воздухе заметалась мутная мгла, некрепко поставленные крыши бараков и складов смело. Тысячи тонн снега проносились над строительной площадкой, заваливая карьеры и ямы. А когда буря кончилась, земля, обнаженная и чисто выметенная, снова была черной, грязновато-бурой, красной от умирающих растений. Ни одной снежинки не осталось на ветвях деревьев — голая, темная тайга сухо скрипела замерзшими ветвями. Началась полярная зима.

Зима наступала на Ленинск темнотой. Настал день, когда в южной части неба, среди гор, медленно расцвело багровое зарево и так же медленно погасло, не показав ни дольки солнечного диска. Отныне сутки делились на две неравные части — часы полной тьмы и часы неполного света. Часы света с каждым днем становились короче, рассвет, едва появившись, стирался в сумерки. В полдень, при тускло розовевшей южной кромке горизонта, куда подбиралось к вершинам гор невидимое солнце, над самой головой висела яркая луна, и ее свет не смешивался с непогашенным светом дня. Эта дневная луна смутила Ивана Кузьмича. В обеденные перерывы он долго стоял, запрокинув голову, забывая о еде, и глядел на золотой, медленно ползущий по светлому небу диск.

— Видела сегодня чудо природы, мать? — сказал он за ужином Анне Никитичне. — Это у нас часто — вроде день, а над головою полная луна, широкая, свет яркий, ну, солнце…

— Чертов край! — ответила она, с ожесточением передвигая тарелки.

Утром, выходя на работу, Турчин внимательно осматривал трубы домов. Если погода была тихая, дым, выходивший из трех соседних труб, отклонялся в три разные стороны. Иван Кузьмич видел это изо дня в день, знал со слов своего соседа по квартире, метеоролога Диканского, что в горных странах у ветра нет определенного направления и что в воздухе в этих краях всегда причудливо мчатся и сталкиваются воздушные потоки. Но хоть Турчин и видел это каждый день и знал причину, примириться с этим он не мог. Он глядел на дым, смутно надеясь, что рано или поздно все станет «как у людей». Но дым отклонялся в одну сторону только в дни, когда задувал большой ветер.

Морозы начались в первых числах октября. Каждый следующий день был холоднее предыдущего. Еще не прошел октябрь, а холод стал железным — температура упала ниже тридцати. И снег был уже совсем иной, чем в первые дни зимы, — мелкий, колючий, не снег, а ледяной песок. Когда начался слабый ветер, поземок, — Диканский именовал его по-ученому «хиус», — снег переносился с места на место, как пыль, шипел и укладывался в плотный, быстро смерзающийся слой. Нога, обутая в валенок, уже не увязала в этом снегу, ветер не уносил его. Но на деревьях снега не было, лес стоял прозрачный, темно-серый на белой земле.

Начались нелады с работой. Разрыхленные, выветрившиеся слои диабаза были сняты, и под ними открылась коренная, ненарушенная скала. Это был огромный, плотный камень, монолит без трещин и слоев. Клинок отбойного молотка скользил по этому монолиту, скала не откалывалась, а обламывалась. Еще ни разу Иван Кузьмич не встречался с таким неподатливым материалом.

Иван Кузьмич любил свою работу. Он гордился своим умением. Он был честолюбив, и рекорды, которых он добивался, поднимали его в собственных глазах. Много раз его пытались повысить, выдвинуть на административную должность. Его направляли на курсы, в стахановские школы, делали прорабом, но проходил месяц, проходило два — он возвращался к кайлу или пневматическому молотку. Дело было не в том, что он не умел распоряжаться, не любил командовать людьми, предпочитал одиночную, не зависимую от других работу — нет, в траншее или в котловане, с молотком или лопатой в руках, он никогда не бывал один, с ним работали подсобники и ученики. Суть была в том, что ни в одном деле он не достигал такого мастерства, как в этом: повышенный в должности, он терял свою исключительность, делался не выше, а мельче, становился одним из многих, а он привык быть первым и лучшим. Теперь же всего его умения не хватало, чтобы выполнить норму, обычную для среднего рабочего. Ивана Кузьмича охватывало сомнение, сомнение превращалось в уныние, уныние становилось молчаливым, скрытым от всех отчаянием.

— Вы не последний человек на площадке ТЭЦ, Иван Кузьмич, — сказал ему Седюк вскоре после их заново состоявшегося знакомства, — о вас в газете пишут. Скажите, почему у вас прорыв за прорывом?

— Скала, — коротко ответил Турчин. — Я этот камень ломаю отбойным молотком, а он не колется. До такой злости доходишь, что зубами готов грызть ее, эту скалу.

— Молоток крепче зубов, — спокойно возразил Седюк.

Турчин рассеянно взглянул на него и нехотя согласился:

— Молотки у нас хорошие. — И тут же сердито добавил: — А что толку в молотке, если он этот камень не берет! Я на многих стройках работал, а такого несчастья, как с этим диабазом, не видел. За целый день еле-еле полнормы наворотишь.

Это была его личная обида, его страдание. О скале он говорил с ненавистью.

Как-то утром, идя на работу, Иван Кузьмич взглянул на термометр — было тридцать семь градусов мороза. Поселок был затемнен — на площадке медного завода заканчивался ночной электропрогрев грунта. По темным улицам торопливо и молча шли люди. Легкий морозный туман стлался по улице. Иван Кузьмич неторопливо шагал, втянув голову в воротник полушубка, и думал, думал все об одном. Перед ним стояла все та же, изученная до мельчайшей черточки картина: зеленовато-рыжий, крупнозернистый камень, этот камень откалывался то целыми глыбами, то мелкими осколками, то крупинками. Загадка была именно в этом. Нужно было найти прием, с помощью которого камень кололся бы глыбами, а не крупинками. Иногда от диабаза удавалось отламывать целые плиты. Но существо приема оставалось непонятным, и воспроизвести его по своему желанию Турчин не мог.

Через вахту ТЭЦ вливались люди — рабочие, служащие, инженеры. Ивану Кузьмичу с уважением уступали дорогу. Он молчаливым кивком отвечал на приветствия. В прорабской его уже ждали два подсобника — Сеня Костылин и Вася Накцев. Они весело смеялись, но когда вошел Иван Кузьмич, лица их стали озабоченными и серьезными. Оба гордились своим мастером и при нем всегда старались казаться взрослее.