Ярослав Галан - Об этом нельзя забывать:Рассказы, очерки, памфлеты, пьесы

Румега. Вы забыли, кажется, что имеете дело со служи­телем христовым и представителем украинского народа в одном лице, дорогой меценат!

Помыкевич. Извините, ничего плохого у меня и в мыслях не было. Я же определенно сказал: в человеческие добродетели, а вы, как известно, не человеческая, то есть не светская, я хотел сказать, а наполовину божеская особа.

Румега. Только раб и служитель христовый;

Помыкевич. Верно, служитель христовый, так сказать. И как представителя народа я вас хотел спросить, случайно ли ваше представительство, если учесть при этом ваше здоровье. Ну, вы понимаете...

Румега. Господин меценат, может, вы ставите под сомне­ние мои заслуги перед родным народом?

Помыкевич. Оч-чем это вы, отче? Неужели я не желаю добра своему народу, я только спрашиваю, не вредит ли вам слу­чайно это депутатство? Это же не только положение в высшей степени ответственное, но это, полагаю, труд, который требует, так сказать, железного здоровья.

Румега. Не щадил его я до сих пор, не пожалею и в даль­нейшем- Нельзя нам, меценат, бросать поле боя, когда печальная наша отчизна простирает к нам, сынам своим, в отчаянии руки. Нам, меценат, до самой смерти, до последней капли крови — быть рыцарями!

Помыкевич. А не считаете ли вы, что отчизна протяги­вает руки рыцарям молодым, здоровым, именно тем, которые могут пригодиться, послужить, именно тем, кто с аппетитом!

( Румега. Я, дорогой меценат, слава богу, тоже имею аппе­тит, даже очень большой аппетит и потому извините, меценат1 (Выходит в столовую).

Помыкевич. Ч-ч-черт!(Нервозно ходит по комнате.)

Дзуня. «Не питай, чого в мене заплакані оч i ...»

Помыкевич. К черту!

Дзуня. Что случилось?

Помыкевич. Меня удивляет, что вы даже в таком, ну, грубом деле не умеете держаться с достоинством и всюду лезете с этими «заплаканными очима». Боюсь, чтобы вы себе не напро­рочили.

Дзуня. Не узнаю своего мецената. Неужели вы никогда не станете сдержанным. Это ведь так нужно для адвоката и буду­щего депутата...

Помыкевич. Национального депутата?.. Вы думаете, что ослы, которые принимают, главным образом, глупые ребячьи пла­ны, могут когда-нибудь выступать с парламентской трибуны и по­лучать депутатское жалованье...

Дзуня. Уверяю вас, меценат, что вы будете среди этих ослов исключением.

Помыкевич. Разве только тогда, пане, когда у меня вот здесь (указывает на ладонь) вырастут волосы.

Дзуня. При доброй воле у вас и там вырастут волосы. А во­ли, воли у вас совсем не хватает, вы — старое замшелое поколе­ние. Вы не понимаете одной-единственной истины, без которой вы сляжете в могилу. Когда головой вам не удается разбить стену, ройте носом под ней, а коли голова не лезет, просуньте одну ногу, потом другую — может быть, пролезете... Пусть и недолгая жизнь перед нами, но пока мы живем, мы хотим иметь тело ужа и носы из стали. Вот какие мы, меценат, ваши дети, ваша на­дежда!

Помыкевич. Вы бы, вместо того чтобы декламировать, лучше бы провели в жизнь ваши нормативы. Мне кажется, я уве­рен, что с делом за номером...

Дзуня. Без номера!

Помыкевич. Что из него ничего не выйдет.

Дзуня. Выйдет, когда вы депутатом станете, меценат.

А что разве не идет на удочку рыбка?

Помыкевич. Какая там рыбка! Просто старая жаба!..

Дзуня. Вы говорили о чем-то?..

Помыкевич. Сделал оч-ч-чередную глупость.

Дзуня. Это вас, полагаю, не должно выводить из равно­весия. Что же он думает?

Помыкевич. Он совсем не думает, он даже говорить об этом не хочет!.. Говорит, я сам имею аппетит, даже очень большой аппетит.

Дзуня. Вы о мандате, наверное?

Помыкевич. О мандате депутатском.

Дзуня. А о завещании?

Помыкевич. Подождите, говорит. Прежде я должен ее узнать, ближе познакомиться. Ишь кикимора!.. И за это я дол­жен жертвовать своим сердцем!..

Дзуня. Господин меценат, отец Румега в ближайшее время затанцует, как медведь на веревке.

Помыкевич (с иронией). Вы неоценимый человек...

Дзуня. Полголовы отца Румеги уже в нашей пасти...

Помыкевич. Вы чудесный парень!..

Дзуня. А через неделю-две, через месяц мы взаимно друг друга поздравим.

Помыкевич. Я и теперь готов уже поздравить вас за вашу несравненную предприимчивость.

Дзуня. Меценат! Мы дадим ему возможность ближе по­знакомиться с Лесей!

Помыкевич. Это... это было бы опасно, это было бы ужасно! Но самое худшее, если из всей этой затеи выйдет один пшик!.. Пане товарищ, это было бы ужасно!

Дзуня. Отец Румега останавливается в отеле «Под Тре­зубом»?

Помыкевич. Ну так что из этого?

Дзуня. Меценат, ваше ухо!(Шепчет ему что-то на ухо.)

Помыкевич. Мысль, несомненно, интересная. Такого еще в моей адвокатской практике не было. Это действительно интересная мысль. А кто же, по-вашему, мог бы того...

Дзуня. Думаю, Пыпця и Рыпця.

Помыкевич. Хотите руками врагов...

Дзуня. Вы о Рыпце и Пыпце?

Помыкевич. Ну, о ком же? О них... врагах нации.

Дзуня. О них, о славных мародерчиках! А как вы пола­гаете, если бы они в лагере красных чувствовали себя как дома, они обивали бы наши пороги? Вы думаете, они другой породы? Нет, меценат, они такие же, только сознательно заблудшие овцы, милые болтуны!

Помыкевич. А не выдадут ли они?

Дзуня. Об этом я... то есть мы сообща позаботимся." Ваш фотоаппарат в канцелярии?

Помыкевич. Да, конечно, а пленка в шкафу.

Пане товарищ!.. А если все это напрасно?

Дзуня. Вы опять?..

Помыкевич. Вы... вы меня поймите!.. Если отец, отец Румега заупрямится и не помрет?

Дзуня. Тогда — удочерит ее. Но прежде всего не забы­вайте, меценат, о том, что надо оформить дело как следует! (Че­рез открытые двери вызывает кого-то из столовой.)

П о м ы к е в и ч. Ясное дело, не забуду. Но не считаете ли вы, что было бы очень хорошо, если бы отец Румега умер добро­вольно...

Дзуня. Что такое?..

Помыкевич. Э... э... я хотел сказать, что отец Румега, наверное, добровольно умрет...

Входит Рыпця, за ним Пыпця, оба вытирают платочком губы.

Рыпця. Вы, господин доктор, меня звали?

Пыпця. Как же вам не стыдно? Разве вы не видите, что только одного меня?

Дзуня. Я пригласил вас, господа, и хочу прежде всего спросить: умеете ли вы молчать?

Рыпця. Будьте покойны, господин доктор. Что касается меня, то могу вам только сказать, что мой покойный учитель Рычай, тот самый, что носил парик и жил с вдовой своего покойного брата, нотариуса из Тернополя, когда, бывало, вспоминает меня...

Пыпця. А вот я, когда в качестве политзаключенного си­дел в тюрьме четыре года, так, бывало, сам прокурор подойдет ко мне, похлопает по плечу, дернет вот так за ухо и говорит мне: «Вы, товарищ Пыпця, выдержанный человек, вы как герой умеете мол­чать».