Руслан Тотров - Любимые дети

«А почему, собственно, вы маневрируете, вместо того чтобы читать список подряд?»

«Разве я кого-нибудь пропустил? — забеспокоился было профорг, но тут же улыбнулся облегченно: — Ты Алана, что ли, имеешь в виду?»

«Да, — хмуро подтвердил Эрнст, — Алана Бесагуровича».

Зал оживился в предвкушении скандала, но затих тут же: в президиуме поднялся З. В., а Эрнст не сел еще и, судя по всему, не собирался садиться, и они стояли молча, будто примериваясь друг к другу — грудь в грудь, очки в очки, — и, дотянув паузу до возможного предела, З. В. начал наконец, заговорил подчеркнуто вежливым тоном:

«Вопрос, поставленный вами, носит явно провокационный характер, но я все же отвечу на него, — сказал и, выдержав еще одну паузу, продолжил: — Вы прекрасно знаете, Эрнст Урузмагович, что в первую очередь мы стараемся обеспечить жилплощадью наших семейных сотрудников. Это уже стало правилом и никогда ни в ком не вызывало сомнений. Если такой ответ вас не удовлетворяет, могу добавить еще, что в будущем году будет завершено строительство общежития для одиночек, и ваш вопрос, таким образом, будет снят с повестки дня».

Примерив к себе этот замечательный ярлык — о д и н о ч к а, я сморщился, словно от боли, и мне захотелось провалиться, или вознестись, или встать тихонечко и незаметно покинуть собрание.

«Правила без исключений хороши только для бюрократов, — сказал Эрнст, — для чинуш и держиморд. — Зал хихикнул понимающе. — Мы же в данном случае говорим не просто об одиночке, как изволил выразиться Заурбек Васильевич, а об одном из лучших наших конструкторов, если не о самом лучшем, то есть о работнике, имеющем право на исключительное к себе отношение».

Получалось, что мне как таковому, фамилия-имя-отчество, крыша над головой не полагалась, и, прямо или косвенно соглашаясь в этом с З. В., Эрнст требовал ее не для меня целиком, а только для той моей части, которая лучше других его знакомых умела вычерчивать различные механизмы-установки-аппараты.

«Мое мнение вам известно, — сказал З. В., которому не хотелось прослыть ни чинушей, ни держимордой, — а остальное пусть решает собрание. Но прошу помнить, что мы можем только предложить, а окончательное, конкретное решение будет принято на совместном заседании дирекции и профкома».

«Итак, — провозгласил профорг, — кто за предложение Эрнста Урузмаговича — прошу голосовать».

Покосившись по сторонам, я увидел, что за Эрнста, или, вернее, за меня, или, еще вернее, за одно из моих Я, голосует большинство, и удивился безразличию своему и равнодушию.

«Кто против? — вопросил профорг и, глянув на З. В., тоже поднял руку. Решив смягчить свой жест, он улыбнулся: — А ты, Алан, за или против?»

«Воздерживаюсь, — буркнул я затравленно, — что мне еще остается?»

Произведя несложные арифметические действия, он объявил:

«Большинством голосов проходит предложение Эрнста Урузмаговича! — и, желая потрафить З. В., добавил весело: — Наше дело предложить, а их дело, — он поднял палец вверх, хоть и дирекция и профком размещались внизу, под нами, — а их дело отказать!»

«Прошу записать в протоколе не «предложить», а х о д а т а й с т в о в а т ь, — поднялся Эрнст. — Кто за это исправление — поднимите руки».

Не надеясь, однако, что слово «ходатайствовать» может само по себе решить проблему, Эрнст на следующий же день отправился к директору — по производственному вопросу, как сам полагал и как сообщил секретарше, отправился, чтобы поговорить и настроить того на соответствующий лад.

«Знаю, слышал уже, — сказал директор, едва Эрнст произнес первую фразу. — Квартиру мне не жалко, только ты объясни сначала — он хороший парень, этот Алан?»

«Что значит — не жалко? — оскорбился Эрнст. — Речь идет не о вашей собственности, а о государственной».

«Ладно, сынок, — добродушно сказал директор, — считай, что государство — это я».

«Нет! — взбеленился Эрнст. — Государство — это мы!»

«Ну, как с тобой разговаривать? — развел руками директор. — Ты просить пришел или скандалить?»

«Я пришел сказать, — ответил Эрнст, — что предприятие может потерять хорошего конструктора. Уйдет, и поминай как звали».

«Не уйде-е-ет, — протянул директор, — я его не отпущу».

«А все из-за чего? — продолжал Эрнст. — Из-за элементарного головотяпства».

«Уж не мою ли голову ты имеешь в виду?» — поинтересовался директор.

«И вашу тоже», — ответил Эрнст.

«Вот и хорошо, — кивнул директор. — Если ты хочешь собачиться, то и я тебе отвечу в том же духе. Слушаешь? — спросил он и проговорил казенно: — Мы тут посоветуемся и решим ваш вопрос. А теперь иди и думай, что я тебе сказал — да или нет?»

Эрнст повернулся в сердцах и пошагал к двери.

«Подожди, — вздохнул директор. — С вами можно разучиться говорить по-человечески. Железные вы какие-то, железобетонные люди. — Вздохнув еще раз, он сказал: — Можешь передать своему другу, что квартиру я ему дам. Знаешь почему? — усмехнулся. — Потому что он мне нравится».

«А если бы не нравился?»

«Не дал бы», — скромненько так и просто ответил он.

«Ну, что же, — сказал Эрнст, — с худой овцы хоть шерсти клок».

«Пошел, босяк!» — директор схватился, смеясь, за пепельницу, и Эрнст, не желая испытывать судьбу, выскочил из кабинета.

Вскоре я получил ордер, вселился и даже мебель купил, первую в своей жизни — раскладушку, два стула подешевле и кухонный столик. На большее у меня не было денег — четыре с половиной года скитаний не способствовали их накоплению, — да и не нуждался я в большем: с о б с т в е н н а я квартира казалась мне таким же временным пристанищем, как и жилье от тети Паши, и я все ждал, не послышится ли из какого-нибудь угла, не грянет ли зычное: «Прошу освободить!», и посмеивался про себя — ох, видно, крепенько впечаталась в блок моей памяти жутковатая эта фраза! И только позже, через год, наверное, или полтора, я понял, что однокомнатная моя — 17,8 кв. м., — или с е к ц и я, как называли в городе такого типа квартиры, подчеркивая тем самым некоторую неполноценность их автономности, так никогда и не заменит мне

РОДНОЙ ДОМ,

возле которого растет дикая груша, которой нет давно уже, как нет и меня самого в этом доме, и в то же время все это есть — не зря же мне слышатся шелест листьев, и шаги матери за стеной, и голос ее:

— Когда же ты выбросишь эту раскладушку?!

— Выброшу, — отвечаю, улыбаясь. — Все не соберусь никак.

Получив квартиру, я не сразу сообщил об этом матери, боясь показать ей убогие свои апартаменты, но обмолвился все же, проболтался невзначай, и, приехав ко мне впервые, мать замерла на пороге и вздохнула горестно, увидев стул, сиротствующий посреди комнаты, и старое одеяло, которым завешено было окно, вздохнула еще раз и сказала, улыбнувшись вдруг: