Руслан Тотров - Любимые дети

Через год об огороде нашем заговорило все село, а еще через год к нам стали захаживать люди, знакомые и незнакомые, стоять подолгу, дивясь пасленовым и бобовым, и крупным, налитым кукурузным початкам. А однажды к нам пожаловал бригадир овощеводческой бригады. Убеленный сединами, ветеран войны и труда, орденоносец, он почтительно беседовал с Таймуразом, с о в е т о в а л с я и наконец попросил семена каких-то особых помидоров и особых огурцов, и мы — отец, мать, Чермен и я — сидели, едва сдерживая улыбки и все еще не зная, как относиться ко всему этому, а Таймураз, сопя сосредоточенно, сыпал семена в самодельные пакеты, клеил, надписывал их, и, уходя, ветеран, благодарный, сказал о нем:

«Большим человеком будет».

Он жил какой-то своей, обособленной жизнью, и если мой мир ограничивался пределами села, района и республики наконец, то Таймураз посредством переписки общался со множеством людей, известных и знаменитых, и те, представьте, отвечали ему, как равному, и никто в нашем селе не получал столько писем, бандеролей и посылок (пакетики с семенами, книги и руководства) от частных лиц и научных учреждений из разных концов страны и даже из-за рубежа — из Мексики, представьте, из Австралии! — и никто не отправлял столько писем и бандеролей (все те же пакетики), как этот удивительный мальчик, которого мы никак не могли научиться принимать всерьез.

И вот они стоят посреди улицы — отец, директор школы, председатель колхоза и Таймураз, только что получивший аттестат зрелости, — и желтеньким, шумливым ручейком их обтекает торопливый выводок гусят.

«Раньше осетины не разводили гусей», — говорит директор школы.

Председатель колхоза, соглашаясь, важно кивает головой.

«Потому что жили в горах», — поясняет директор.

Однако речь идет не о гусях, а о Таймуразе.

«Тут не о чем думать, — говорит директор школы, — он должен стать агрономом».

«Будем платить колхозную стипендию, — обещает председатель, — если пойдешь в сельскохозяйственный».

«Спасибо, — улыбается Таймураз. — Я еще и сам не знаю, не решил пока».

Ах, неправда это, все-то он знает, мой младший брат, он всегда все знал!

Он поступит в педагогический институт и, окончив его, вернется в село, станет преподавать ботанику и зоологию и выращивать пасленовые, бобовые и злаковые, но не в огороде нашем, а на школьном участке, на селекционной станции, вернее, и не Абхаз и Ольгерт будут помогать ему, махая тяпками, а почти все школьники от мала до велика, и вскоре на участок этот, или на станцию, начнут привозить экскурсии, и люди будут приезжать издалека, чтобы учиться, перенимать опыт и так далее и тому подобное — вот вам и муравейник! — и я спрошу однажды Таймураза:

«Почему ты не стал агрономом?»

«Люблю детей, — ответит он, смеясь, — люблю свободу».

Агрономом станет Абхаз, а Ольгерт займет должность главного механика на консервном комбинате, ту самую, на которую прочили когда-то меня.

СВЯТО МЕСТО ПУСТО НЕ БЫВАЕТ.

— Да, — повторяет мать, — собирается жениться.

Познав тайны растениеводства, он хочет взяться теперь за наше

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКОЕ ДРЕВО-ДЕРЕВО,

привить к нему новую ветвь.

— Он-то хочет, — говорит мать, — а отец не разрешает.

— Почему? — удивляюсь.

— Ты же знаешь наши обычаи. Сначала должен жениться старший брат.

— То есть я? — улыбаюсь смущенно.

— Да, — вздыхает мать, — Чермен ведь давно женат, если ты помнишь, конечно.

— С каких это пор отец начал так ревностно соблюдать обычаи? — спрашиваю.

— Тут что-то другое, — отвечает она. — Я и сама не пойму.

— Что же все-таки?

— Приезжай, поговори с отцом. — Она снова вздыхает: — Ты все тянешь, ждешь чего-то, но разве Таймураз в этом виноват?

Молчу, задумавшись, не знаю, что ответить.

— Приеду, — обещаю, — уговорю отца… А девушка-то хорошая?

— Плохую Таймураз не выбрал бы, — улыбается мать.

Проводив ее на автобусную станцию и проводив взглядом отъезжающий автобус, я возвращаюсь домой и, едва открыв дверь, слышу телефонный звонок. Подбегаю к аппарату, поднимаю трубку.

— Алан?

— Да.

— Добрый вечер.

— Здравствуйте, — отвечаю, не поняв еще, с кем говорю.

— Это Фируза, — слышу, — Фируза Георгиевна.

— А-а, здравствуйте! — повторяю, обрадовавшись вдруг.

— Простите, что беспокою вас, — слышу, — но у меня к вам есть просьба.

Ну да, конечно, Зарина уже рассказала ей о нашем разговоре, и она сейчас попросит меня не звонить им больше.

— Да, — говорю, — я слушаю.

— Знаете, — неуверенно начинает она, — с вами хочет встретиться один человек, — и, замявшись и словно пересилив себя, продолжает: — Мой бывший муж, отец Зарины.

— Пожалуйста, — говорю. — Когда?

— Завтра, если можно.

— Но я весь день буду на работе.

— Он тоже, — слышу в ответ. — Вы во сколько кончаете?

— В пять.

— Он так и предполагал. После пяти он будет ждать вас на трамвайной остановке возле вашей работы.

— Но он же меня не знает, — удивляюсь. — Как же мы встретимся в час пик, в толчее?

— Я ему описала вас.

Интересно было бы познакомиться с этим описанием.

Зачем ему понадобилось встречаться со мной? — хочу спросить, но не решаюсь почему-то, медлю, и, попрощавшись, сна кладет трубку — слышу вместо ответа короткие гудки.

Когда З. В. уходит в отпуск, в отделе забраживает веселый, вольный дух свободы, начинается долгое празднество, или

ФИЕСТА,

если пользоваться терминологией наших краснобаев.

Явившись в 8.00, постояв у кульмана для приличия — полчаса, минут сорок, не больше — и, начав испытывать никотиновое голодание, которое, естественно, требует удовлетворения, друзья мои, коллеги откладывают карандаши и циркули и, сокрушенно вздыхая — ах, не работается что-то! — выходят из отдела, сворачивают налево, на лестницу, но не центральную, а боковую, по которой редко кто ходит, и это как цепная реакция — стоит тронуться одному, как следом тянется второй, третий, а вот уже и клич бравый слышится: «Штыки в землю!», и, собравшись на лестничном пролете, ведущем вверх, на чердак, где только паутина прошлогодняя и прошлогодние ласточкины гнезда, если вы помните, конструкторы, жрецы технократии, усаживаются на ступеньки, достают сигареты, и начинается азартный треп, хоккейно-телевизионный — Орр, Халл, Петров, Михайлов; телевизионно-футбольный — Пеле, Круиф, Блохин, Гуцаев; рассказываются истории из жизни, как доисторической, так и современной, необязательно занятные и поучительные, и, накурившись, наслушавшись и наговорившись до одури, одни встают и возвращаются к работе, а другие приходят им на смену, курящие и некурящие, занимают освободившиеся места, а если их не хватает, стоят, опершись на перила, и слушают, и заводят новые разговоры, хоккейно-теле-футбольные и прочие, и так до обеденного перерыва, и так до 17.00.