Владлен Анчишкин - Арктический роман

Живет и сейчас на Груманте главный механик рудника Юрий Иванович Корнилов. Негласно он считается старшиной у охотников. Корнилов приехал второй раз на остров; первый раз он был на Груманте до войны. Романов рассказывал о нем. За Корниловым водятся грешки: он пьет в одиночестве, на людях спиртного не берет в рот. «Пьет под одеялом, — как говорил Александр Васильевич, — песни поет под подушкой, а на второй день обязательно бежит в баню и бреется». Никто никогда не видел главного механика под хмельком.

Корнилов не вошел, а ввалился к нам в комнату. С виду он человек угрюмый, неприветливый, выше меня ростом, плотный такой, круглый: лицо, нос, руки — и те круглые. Лишь глаза щелочками. С Корниловым можно разговаривать только о деле, кратко, — бирюк с первого взгляда, злой человек.

Мы с Лешкой сидели посередине комнаты, за столиком. Я чистил ружье, рассказывал о встрече с собаками… Корнилов вошел без стука; не спросив разрешения, молча сел. Он смотрел на нас, как на выродков; потом сердито спросил, кивнув на ружье:

— На охоте был?

Я ответил. Он не спрашивал, а допрашивал:

— К Чертовой тропе ходил?

Я не знал, как вести себя: все было так необычно… с таким бесцеремонным напором… Я опешил, отвечал против воли. В голове вертелась лишь одна мысль: неужели вести себя прилично — значит терпеть наглецов, претендующих на оригинальность с помощью хамства?

— Собак встречал, да? — продолжал Корнилов, наливаясь кровью. — Бурых таких… здоровых?.. И стрелял в них, так?.. Дикие потому что, правильно?.. С десяти шагов стрелял?..

Лешка встал из-за стола; в отличие от Корнилова он бледнел.

— Выйдите из комнаты, — потребовал Лешка. — А потом войдете так, как входят воспитанные люди… Вас учил кто-нибудь вежливости?

— И ранил одну, да? — продолжал Корнилов все тем же — злым и ненавидящим голосом.

— Слышите, что я вам говорю?! — крикнул Лешка. И на этот раз Корнилов не услышал; смотрел на меня оскорбляюще, зло, говорил, не повышая голоса, но чувствовалось — может ударить.

— Сс-терь-рь-рьва, — сказал он, поднимаясь. — Не успел приехать, уже напакостил.

Он не стукнул кулаком по столу, не ударил меня, не повысил даже голоса. Он, оказалось, может причинить боль глазами большую, нежели кулаком. Измерял меня взглядом — и так презрительно, гадливо, что я почувствовал слабость… и запомнил этот взгляд. Я и сейчас помню…

Корнилов повернулся тяжело и вышел неуклюже как-то. И опять: на Лешку не взглянул и дверь не закрыл за собой. Ушел. А его взгляд продолжал жить в комнате.

Лишь после того как Лешка захлопнул дверь, я пришел в себя. У меня было желание догнать этот мешок с костями и рыхлым мясом, подраться с ним. Но Корнилов был старше. И еще что-то было в его поведении, во мне — во всем, что произошло в этот день; что-то такое, что удерживало на месте, заставляло чувствовать себя сопляком перед этим пожилым человеком, принуждало ненавидеть себя за то чувство, которое побудило меня стрелять в дикарей. Ведь из честолюбия я стрелял: захотелось охотничьей славы, признания. С этого ведь началось — с честолюбия. А Корнилов вел себя искренне; нагло, но искрение. Как я потом понял, именно это и удержало меня.

Смертельно раненную подругу Цезарь (так звали желто-бурого) вел к финским домикам геологоразведчиков на Зеленой — к людям. Собака не дотянула до поселка: легла на землю в полукилометре от домиков. Цезарь выл возле нее. На его вышли геологи. Цезарь убежал в горы.

Собака издохла возле людей.

Мешочек на шесте у Большого камня регулярно наполнял остатками от обедов Корнилов и вешал его на такой высоте, чтоб до него не дотянулись рудничные дворняжки, — до мешочка мог подпрыгнуть лишь Цезарь. Это был действительно дикий пес. Он один уже несколько месяцев спускался вниз по ущелью. В тот раз, когда я встретил его, Цезарь, возможно впервые, пришел к Большому камню с подругой.

Не знаю… возможно, оно есть и у других, но во мне, оказалось, есть это свойство: если человек нанес тебе оскорбление, а ты еще не понял, но чувствуешь, что оно справедливо, тебя тянет к этому человеку; он вновь оскорбляет, а ты лишь тупеешь и уже вконец не можешь отступиться от своего оскорбителя. Отчего оно появляется, это свойство, живет в человеке, не знаю, но оно есть, и в нем что-то оскорбительное.

Тупое упрямство овладело мной: для меня сделалось потребностью добиться, расположения Корнилова, — без этого, казалось, я не смогу жить. Ведь Корнилов никому не сказал, что я стрелял в Цезаря, — оставил на моей совести. А Лешка успел взять с меня слово молчать и сам дал слово не говорить никому: мне, попросту говоря, могли морду набить за то, что я сделал, — о псе знали все охотники рудника — он был не просто дикий, а одичавший; Корнилов пытался вернуть его к людям…

Однажды я увидел Корнилова на квадратной площадке между механическими мастерскими и одноэтажным домиком; с площадки спускалась по крутому склону лестница, упирающаяся в причал для катеров и барж. Корнилов стоял один, опершись локтями на деревянные, некрашеные перильца, смотрел на фиорд, на ледники и скалы за ним.

Полярный день кончался. Шли бесконечные, холодные дожди, небо было закрыто сплошь низкими облаками, тяжелыми, черными. Солнце в эту пору показывалось лишь в середине дня — над выходом из Айс-фиорда в Гренландском море.

В этот день облака разорвались на горизонте, выглянуло необыкновенно большое, красное солнце, то показываясь, то исчезая за бегущими облаками. Оно медленно катилось от мыса Старостина к величественному Альхорну, придавленное оловянными облаками к свинцовому морю; в узкую щелку между морем и небом смотрело на мокрые, скалистые горы, на мокрый, зябнущий Грумант. Облака над фиордом то загорались багрянцем, то вновь делались темными; загорался и вновь делался черным неспокойный фиорд. Скользнув над морем, солнце закатилось. Закатная полоса над горизонтом, изломанным горами, была красная — багрово-красная.

Корнилов провожал слабые отблески заката, угасающего… Я подошел к нему, заговорил о врубовой машине, на которой следовало бы заменить мотор.

— Знаю! — грубо оборвал Корнилов.

Я заговорил о головке транспортера. Ее хорошо отремонтировали в механических мастерских, и теперь она работала безотказно… Корнилов не ответил. Я умолк.

С гор дул холодный, завихряющийся над Грумантом ветер, сырой, промозглый… Корнилов зябко пошевелил круглыми плечами, потом повернулся ко мне и спросил — сердито, но чувствовалось, что он презрительно улыбается:

— Слушай, Афанасьев. Почему ты такой… непонятливый?

Видно было: он прекрасно понимает, чего я хочу.

— Я иногда думаю, — продолжал Корнилов, не дождавшись ответа, — батя у тебя солидный человек, умный… Неужели у таких отцов обязательно должны быть такие тупые дети — у больших людей?