Владлен Анчишкин - Арктический роман

— Встаньте, Константин Петрович. Старалась говорить ровно. Батурин смотрел, как бы спрашивал взглядом: «К чему это?»

— Встаньте, — повторила она.

Батурин смотрел.

— Выйдите из-за стола, прошу вас, — сказала она, не повышая голоса, интонацией давая почувствовать, что заставлять женщину дважды повторять просьбу неприлично по меньшей мере.

Батурин поднялся, вышел, зацепившись неуклюже за угол, остановился рядом, смотрел, подняв руку с зажатой между пальцами папиросой. Новинская взяла кз его рук папиросу, открыла форточку, выбросила папиросу, закрыла форточку… Он будет «подле» в ее кабинете, а не она. Сунула в карман Батурина спичечный коробок, села в кресло, придвинув его к столу, положила руки на стол по-хозяйски, как делал Батурин, позвала:

— Елена Ивановна!.. Принесите халат начальнику рудника.

Батурин смотрел на нее — просто смотрел, не пропуская ни единого жеста, движения. Теперь склонил голову к плечу, с интересом смотрел, наблюдая. Когда сестра принесла халат и он взял его, сложив вдвое, — по лицу пробежала улыбка, тени улыбки, спрятавшееся в уголках рта.

— Садитесь, пожалуйста, — предложила Новинская, указав рукой на белый табурет у топчанчика. — Наденьте халат.

Батурин отодвинул табурет, сел на топчанчик, положил на колени халат, тени улыбки исчезли из уголков рта.

— Вот так, — сказала Новинская. — А теперь… я вас слушаю, Константин Петрович… Накиньте халат.

А Батурин словно не слышал ее, губы легли в упругую складку, уголки глаз вздрагивали… Новинская коленями почувствовала его взгляд. Это было так неожиданно. Сжала колени. Батурин смотрел. Она ждала всего, чего угодно, но только не этого: он смотрел не так, как смотрят, чтоб осудить. Новинская забыла о том, что можно прикрыть колени полой халата, — поднялась на ноги. Все это было так неожиданно! Батурин смотрел. Сдури, что ли, ухватилась за подвернувшуюся под руки книгу у края стола, даже не посмотрела, какую книгу. Понимала, что ведет себя как девчонка — «Дуреха!» — но ничего не могла сделать с собой: у Батурина был какой-то… такой взгляд… Батурин отвел глаза, потер лоб короткими пальцами, сказал, будто пожаловался на необратимость времени:

— Любил я бегать босым под дождем, стало быть. Помню; в детстве… Хорошо, язви его…

Рассказывал, глядя под ноги.

— В Барзасе как? Улица вольготная. По ней дорога, стало быть… полоской неровной. Супесок. А по сторонам — муравушка. Земля напьется влаги — лужи стоят. От ног брызги во все стороны. Веером. Хорошо… М-да-а-а…

И все-таки ей удалось побороть себя — преодолеть скованность. Скорее чувством, нежели разумом поняла: не тот побежден, у кого отняли, а тот, кто не смог отобрать своего. Решительно сняла петли халата и с верхних пуговиц, вышла из-за стола; остановилась у окна так, чтоб все ее платье, вплоть до глубокого выреза на груди — вся она была на виду у Батурина, и голая шея. Пусть смотрит, если ему нравится, — для нее и взгляд его… такой… нипочем! Батурин смотрел под ноги.

— И вокруг хорошо, — продолжал он, поглаживая халат на коленях. — Шагнешь за околицу — тайга, стало быть. Подался дальше — чудеса неисчислимые… Бурундук скользнет юлой в сушняке. Белка прыгнет с ветки на ветку; ветки качаются. И косач… Гордая птица… Осенью особенно. На зорьке. Тишина-а-а. Толкни воздух ладонью — слышно, как вздрогнет. Шуршит. А можно и на ладони подержать, если душа чистая. Густой потому что, от запахов. Вес имеет. Листья-то… весь цвет тайги помирает — красоту отдает. А красота… В ней вес… М-да-а-а… И пьяный. Воздух-то. Вся тайга осенью пьяная; спит в росе; в тишине. Косач выходит из зарослей папоротника, из травы — греться. Отсырел, стало быть, за ночь. Поглядишь на березу у хлебного поля — не верится. Листьев на хороший карман не осталось, а косачей, как листьев в июне. Штук эдак сорок усядутся: ветви обламывают. Ровно сидят. Черные. На ветвях сидят, а будто на троне. У петухов гребешки красные. Сережки. Зорьку встречают, язви их… А где-то далеко-далеко собачий разнолай Барзаса. Просыпается тайга. Просыпается родина… — закончил Батурин с тоской в голосе. — М-да-а-а. — Встряхнул головой, спросил: — Интересно? — И лишь теперь поднял глаза.

Новинская встретила его взгляд.

— Наденьте халат, Константин Петрович, — сказала она. — Вы сами подписали приказ: в кабинеты и палаты больницы можно входить только в халатах…

— Приказы, однако, пишутся не для тех, кто их пишет, — заметил Батурин; смотрел, улыбался.

Новинская вспомнила восточную пословицу, которую Романов часто повторял последнее время: «Не верь леопарду, нюхающему цветы; знай: он готовится к прыжку», — и подумала: «Зачем он пришел?.. Что ему?..» Батурин словно прочел ее мысли: развернул халат, не торопясь набросил на плечи, уперся локтями в колени, положил подбородок в ладони. Все он делал не торопясь и рассказывал.

— Муравьи, — сказал он. — Таежные муравьи, стало быть… — Покачал головой; вновь смотрел под ноги, а взгляд гулял далеко где-то за пределами кабинета, полярной ночи и холода острова Шпицберген. — Интересный народ, язви… Часами можно сидеть у муравейника — наблюдать, — говорил, вспоминая. — У них есть свои дороги, по которым они ходят. Муравьи-то. И лишь по ним, стало быть. По этим дорожкам. Правила движения соблюдают: правой стороны придерживаются, дьяволы. Собьется какой — первый встречный остановит его. Станут на задние лапки, нос к носу, поговорят о чем-то, и тот, который нарушил, уж по правой стороне начесывает… Весь день эдак трудятся. Строят, должно быть. Иглу хвои, сухие стебельки доставляют… Перед дождем забираются в норы. Закрывают входы за собой, и так, что не разыщешь. Норку-то. Увидишь: муравейник закупоренный — надобно и самому хорониться: дождь будет… А разворотишь муравейник — потеха. Часть муравьев тут же выбегает наружу: зады кверху, дьяволы, и — струю. Ее не видно в тени. Однако. Ежели солнце — горит радуга. Моча кислая и, видимо, ядовитая. Подставишь ладонь — влажная; понюхаешь — одуреешь… Интересно? — спросил Батурин и полез было в карман за папиросами, но посмотрел на Новинскую — передумал; улыбнулся откровеннее.

То, что Батурин запомнил урок — не решился вновь закурить в кабинете, — возвратило Новинской уверенность. Она лишь теперь увидела, как начальник рудника улыбается: мягко, доверчиво, как-то по-свойски, впервые увидела.

— Интересяо, — ответила на вопрос.

То, о чем Батурин рассказывал, было и впрямь интересно. Новинская до сей поры жила в городах: асфальт, булыжник и высокие стены домов скрыли от нее многое на земле. Батурин рассказывал:

— У моей матушки ревматизм был, стало быть. В правой руке. Тем и спасалась, что этими муравьями. Закатает рукав выше плеча, платок подоткнет — сунет в муравейник руку: черная сделается — муравьи обсядут. Подержит матушка эдак руку на муравейнике минуты три-четыре — и готово: ревматизма как не было… М-да-а-а… Интересно?