Владлен Анчишкин - Арктический роман

Два дня свирепствовал буран на острове Шпицберген. На Груманте снес крышу со старой парокотельной. В Кольсбее разрушил амбар лесосклада. Между Грумантом и Кольсбеем сорвал с закрепленных опор триста метров деревянной галереи электрички и унес в ревущий фиорд. Четыре дня Романов не возвращался на Птичку — все начальство Груманта, вместе с Батуриным, не уходило от мест повреждений, пока эти повреждения в хозяйстве рудника не были устранены. Четыре дня Новинская не выходила из больницы — ждала Романова; останавливаясь на полушаге, застывала в повороте, когда приходила мысль о том, что в больнице может появиться Батурин… один.

И после бурана — сама не знала почему? — она вздрагивала каждый раз, когда встречалась с Батуриным, оглядывалась: он появлялся всегда как бы вдруг. А Батурин ни после бурана, ни потом не обмолвился словом о причине своего посещения; в столовой, на улице, в клубе — на людях — обращался к ней, как прежде: в вежливой форме, уступал дорогу по-прежнему, вел себя так, словно ничего не случилось. Новинская начала сомневаться со временем: а был ли Батурин в больнице, говорил «ты»? Толстое канцелярское стекло, однако, которое принес комендант рудника и положил на письменный стол главврача, разрушало сомнения.

Всю полярную ночь я носил к Большому камню еду для Цезаря; ходил в ущелье один, даже в пургу, но пес не брал из мешочка. Я упрямо обновлял еду: выбрасывал на снег старую, в мешочек накладывал новую. Песцы пожирали то, что я выбрасывал. Вокруг Камня они шныряли десятками. В полярку эти зверьки делаются едва не ручными. Но в полярку не охотятся на песцов: их мех в это время неважный, — он делается густым, лоснящимся лишь к рассвету. Не трогал песцов и я.

Начался рассвет — наступили морозы, Я подымался выше по ущелью, в горы. На склонах Зеленой, у подножия Линдстремфьелль встречались собачьи следы. У Цезаря могучие лапы: его след на снегу нельзя спутать со следами других собак. В истоках ручья Русанова ходил Цезарь. Об этом говорили и кости песцов, встречающиеся часто. Они попадались и в начале ущелья.

Меня это обрадовало: значит, я недаром носил еду — она привлекала песцов. Цезарь задирал их — был сыт.

Как-то я взял лыжи и пошел по следу Цезаря: хотел посмотреть, где он прячется. Следы вывели на перевал, повели по долине вокруг Зеленой к берегу фиорда, но, далеко не доходя до берега, круто повернули на склоны километровой горы Норденшельда, — следы шли к норвежскому руднику Лонгиербюен.

Это поразило меня. Диких собак истребляли и норвежские, и наши охотники. Наши полярники не трогали Цезаря. Норвежцы продолжали охотиться за ним: стреляли в него, разбрасывали для него отравленную пищу. Опытный, умный пес — он не мог не чувствовать, где для него безопаснее. Да он и жил в окрестностях Груманта. И все-таки он шел к норвежцам. Почему?

Я несколько раз ходил по следам Цезаря. Каждый раз его маршруты менялись. Цезарь не ходил одной дорогой дважды. Его невозможно было подстеречь на торной тропе.

Однажды, возвращаясь из Бьерн-долины, на Зеленой я встретился с Цезарем. Или мне показалось, что я видел его, — до сих пор не могу понять. Это было у скал над фиордом, у тригонометрического столбика. Я вышел из долины на гору — к буровой вышке № 1, — шел вдоль обрыва над Айс-фиордом к трассе геологов. Сильный ветер, подувший с гор, помогал мне двигаться на лыжах. Мела поземка. Снег тотчас же заметал следы. Впереди лежал небольшой каньон, начинающийся недалеко — на склоне верхнего плато Зеленой. Он обрывался в скалы. Местность вокруг каньона, с того бугорка, на который я взошел, просматривалась. Я остановился, чтоб поправить лыжу, вдруг увидал Цезаря. Он выпрыгнул из каньона навстречу мне и тут же присел таким образом, что была видна лишь голова. Потом и голова исчезла. Я стоял, не решаясь идти дальше. Цезарь не появлялся. Дул ветер, мела поземка, мне сделалось холодно, Цезарь не выходил из каньона. Я пошел к верхнему плато с тем, чтоб обойти каньон. Шел, оглядываясь. Цезаря не было видно. Я взошел на верхнее плато горы, остановился против каньона, прямого как стрела, уходящего в пропасть. В каньоне Цезаря не было, не показывался он и поблизости от каньона. Я внимательно следил за окрестностями, и сейчас хорошо помню: из каньона Цезарь не выходил.

Вдоль каньона я подошел к скалам, отвесно спадающим с четырехсотметровой высоты к берегу фиорда. В пропасти, в скалах гудел ветер, превращая поземку в белую муть. Цезаря не было видно. Я не отыскал и его следов. Мне сделалось жутко: неужели эта собака настолько взволновала мое воображение, что я начинаю бредить ею наяву?.. Или у Цезаря крылья?.. Или он прыгнул в пропасть?.. Или он прячется где-то рядом, так, что я не вижу, — готовится прыгнуть на меня?.. Я сорвал из-за спины ружье и зарядил жаканами. Цезаря не было.

Уже в поселке я убедил себя в том, что мне померещился Цезарь. Я никому не сказал о том, что приключилось со мной на Зеленой. Не признался и Лешке. Да и трудно было найти человека, который поверил бы мне, не посчитав меня ненормальным. А скоро я перестал думать об этом, вспоминать.

Меня по-прежнему теребили «старые раны»: зачем Цезарь бегал к норвежцам… туда, где на каждом шагу подстерегала опасность?..

Это случилось весной. С круто падающих склонов и скал уже сошел снег. Я решил сходить на Чертову тропу: мне так и не довелось побывать в знаменитых на Груманте скалах. Любопытно все еще было узнать: чем подействовала на Кузькина Чертова тропа так, что раньше он во сне мечтал сделаться охотником, а после нее отказался от собственных сапог, авоськи, возненавидел рассказы об охотничьих приключениях?

Собрался я однажды, пошел. На Большом камне передохнул, перекусил, хлебнул для храбрости коньяка. Теперь у меня не было тщеславия: вот, дескать, Афанасьев… и на Чертовой тропе побывал, — мною руководило лишь любопытство. Ружье я повесил за спину, чтоб не мешало, привязал кошки к ногам, полез.

На середине высоты я понял, почему Кузькин стал называть всех охотников лгунами, почему он всю ночь смотрел на свои руки — «руки хирурга… руки, принадлежащие людям», губить которые он не имел права, как единственный хирург на руднике, почему он не мог уснуть до тех пор, пока не избавился от тулки.

Куропатки встречались едва не на каждом шагу, их можно было настрелять много, но я не брался за ружье. Я и не думал о том, чтоб стрелять. Я думал лишь о том, как бы не сорваться, как смахнуть пот, заливающий глаза.

В скалы Чертовой тропы выходят пласты глинистого сланца горизонтально, с уклоном к ущелью. Оголенный естественными разрезами, глинистый сланец на острове быстро выветривается, превращается в слоенку; каждый слой раздроблен на мелкие камешки. Здесь же, на Чертовой тропе, сила выветривания действовала на глинистый сланец особенно разрушительно. Куда ни ступишь, за что ни возьмешься — все сыплется, течет, как ручей. Уступы, карнизы, образовавшиеся на выходах пластов песчаника, расщелины завалены мелкой щебенкой. Стоять, не придерживаясь руками, невозможно. Напротив, больше приходилось работать руками: упираться ногами почти нельзя — все сыплется. А высота уж метров сто, крутизна отвесная; подыматься еще столько же, спускаться — и нечего думать: не разглядеть, куда ставить ногу.