Владлен Анчишкин - Арктический роман

— Что все это значит? — спросила Новинская строго; не сдвинулась с места, не переменила позы, смотрела.

Она смотрела глазами женщины, которая все видит, понимает, но не хочет ничего замечать, понимать. Романов и раньше видел ее такой. Она умела быть такой.

— Что вы здесь делаете, Штерк? — спросила она строго, поджимая порозовевшие губы.

— Что тебе здесь надо? — спросил Романов, сунув руки в карманы так, что брюки в швах затрещали.

Штерк, расшаркиваясь, бормоча что-то невнятное, юркнул мимо Новинской в коридор — на улицу.

Баргузин, приседая, опускал стол, руки продолжал держать разведенными.

— Что вы здесь делаете, Копеечкин? — спросила Новинская, не обращая внимания на Романова. Баргузин поставил стол на ковер, выпрямился.

— Закрой дверь, — сказал Романов. Рая не двигалась с места.

— Запомните, Копеечкин: попадете в больницу…

— Закрой дверь!..

Баргузин опустил голову; шевеля губами, молча собирал поштучно разбросанные по салону пиджак, шарфик, фуфайку, кепку, перчатки…

— Дверь!!

Романов взял со стола пустую бутылку…

— Что ты делаешь?.. Псих! — крикнула Новинская.

Баргузин, не подымая головы, мыча, вышел; одежду нес в руках, прижимая к животу; боком прошел возле Новинской.

— Две-е-ерь, говорю! — Бутылка дрожала в руке.

— Нервные те, кто умеет сдерживать себя, — сказала Новинская, шагнув на порог. — Те, кто буянит, хулиганы!

— Слушай, Рая…

Романов стиснул челюсти, вздохнул во всю грудь, не раскрывая рта, говорил сквозь зубы:

— Я могу сейчас послать тебя к черту…

Говорил, размыкая губы настолько, насколько нужно было разомкнуть, чтоб слова были внятными:

— Могу послать дальше…

Силу голоса регулировал не гортанью, а грудью:

— Вон, к чертовой матери! — рявкнул он во всю силу голоса.

Новинская стояла, закусив губу, опустив голову, повернулась, шея как бы окаменела, на глаза набегали слезы. Она вышла, оставив дверь открытой. Романов захлопнул дверь.

Романов стоял в середине салона, на месте, где только что стоял Баргузин с разведенными руками, со столом в зубах. Было желание пройти в спальню — посмотреть в окно: ушла Рая или стоит возле домика? Романов не пошел в спальню. Остановился против окна на Колбухту — на фиорд.

Над островом догорал закат… Черная вода в бухте шла волнами к берегу. Волны почему-то всегда идут к берегу. Были черно-белыми берега. Было низкое, серое небо, как бы мерцающее, — потухая, двигалось в сторону Гренландского моря. Сквозь облака, словно сквозь сито, лился на воду, на землю свет; все краски солнечного спектра задерживались где-то в облаках, лишь белый свет едва достигал черных волн, черно-белой земли. Над бухтой, над берегами стояла мгла. Свет, льющийся с неба, мерцал, угасая… Закат догорал.

И Романов догорал… как дымный костер где-то в каменистой холмистой донецкой степи.

Рая позвонила из кольсбеевского вокзала электрички.

— Я буду ждать тебя дома, Саня, — сказала она сдавленным голосом. — Я буду ждать, пока ты не придешь, — сказала Рая, и ее голос дрогнул… расплылся. — Санька, я шубку испачкала в мазуте…

Впервые за все время на острове Новинская не сомкнула глаз до утра, провела день словно в бреду: Романов накричал на нее, замахнулся бутылкой. Уверенность в завтрашнем дне рухнула.

Новинская прижималась не только ладошками, но и лбом к холодным стеклам окна и едва ощущала их свежесть.

Да, она играла с Романовым: отговаривала его от намерения переехать на Пирамиду не только потому, что там он мог работать лишь начальником добычного участка, а здесь, на Груманте, мог занять место и главного инженера, но прежде всего потому, что сама не хотела уезжать с Груманта. Доигралась — Романов не пришел домой ночевать…

Да. Она и обманывала: не всегда признавалась Романову в том, что у нее было с Батуриным. Обманывала и себя: постоянно старалась уйти от Батурина, а когда он вдруг появлялся… «давала повод», будь он трижды неладен… Нет! Не хотела отпускать тотчас же: боялась, что Батурин может остыть к ней и она станет для него как все женщины Груманта — безразличной; эгоизм заставлял держать Батурина на короткой веревочке. Дообманывалась: Романов после ночи остался в Кольсбее, мог сотворить и еще что-нибудь — непоправимое.

Новинская смотрела, прижимаясь ладошками, лбом к стеклам. Ветер раскачивал фонарь на столбе порывами. От фонаря падал опрокинутой лейкой свет на землю, прикрытую мокрым снегом. В свете фонаря пролетали снежинки. Смотрела… Увидела, как Батурин, когда еще не было мокрых снежинок, сбегал по сырым, скользким от тумана ступенькам вниз — к фонарю; воротник старенького дождевика был поднят, Батурин придерживал рукой воротник, закрывая щеку… шел, словно ничего не случилось… И вдруг подумала с ужасом. В больнице… тогда… Батурин мог позволить себе и значительно большее, чем поцелуй. Да. И позволил бы, если б она не вырвалась чудом, не остановила пощечиной. Позволил бы потому, что сильный и наглый. Да! Ему было наплевать на то, что кто-то мог заглянуть в кабинет — увидеть: с него как с гуся вода, — его все боятся на Груманте, и никто не посмел бы взболтнуть; молчала бы и она, боясь огласки, Романова. Да!! На это он и рассчитывал: неторопливый успех — дальнейшая связь под страхом огласки. Да!!! Он заманил ее в свой дом, как девчонку. И если б не было Леночки…

Нет! Он не остановится на том, что уже сделал. Такие не останавливаются на полпути к своему…

И Новинская поняла, почему земля шатается под ногами: Романов может не вернуться не только на Грумант, но и к ней… к детям, — отошла от окна.

Что ж, у каждого человека бывают такие минуты, когда нужно смотреть правде в глаза до конца, сделать все, что в твоих силах, и большее, если не хочешь потерять годы, — позволить кому-то разрушить всю твою жизнь.

— Я давно не девчонка, Константин Петрович, и уже разбираюсь, — говорила она, сжимая руки в муфте. — Я понимаю: вам уже пятьдесят пять, но вы еще крепкий, сильный мужчина, и вам трудно без жены… или женщины — это не имеет значения…

Улыбка исчезла, взгляд сделался жестким, — Батурин разомкнул губы…

— Не перебивайте меня, Константин Петрович, — опередила его Новинская. — Пожалуйста. — Продолжала: — Я даже думаю, что вы и работаете с ожесточением не только потому, что вы такой человек, а и потому, что без женщины вам…

Батурин вновь раскрыл рот, чтоб сказать что-то…

— Пожалуйста! — вновь опередила его Новинская. — Я просила. Я врач, и нет ничего необычного в том, что я говорю…

Батурин крякнул, встряхнув головой, шагнул к столику за папиросами.