Владлен Анчишкин - Арктический роман

Милый мой друг!.. Почему нет теперь тебя рядом?..

Я был молод и глуп, «как сто пробок» (помнишь, это ты мне сказал так однажды?)… Встречаясь с друзьями по гражданской войне, отец вспоминал за бутылкой «Московской» военную молодость. Я ловил его слова на лету; каждое слово взрывалось картиной в воображении. Бронепоезд имени Климента Ворошилова в окружении беляков, украинских националистов, воюет с рассвета до вечерней зари в чистом поле; в кожухах «максимов» кипит вода, на раскаленных стволах орудий горит краска — красные бойцы не сдаются до последних снаряда, патрона; ночью взрывают железного друга, прорывают кольцо беляков и уходят, оставив в звездной степи горы трупов Григорий Котовский вылетает из-за бугра: красные шаровары горят на белом боку ржущей лошади, над распустившейся гривой взблескивает длинный клинок; за комбригом летят ураганом полки красной конницы; гудит степь под копытами революции; казачьи сотни генерала Деникина, дрогнув, бегут; после боя бойцы считают казаков, выбитых саблей комбрига из седел: каждый начисто без головы или разделенный от плеча до самого паха.

С зеленой завистью я слушал рассказы отца о гражданской войне — хвастался его прошлым. В школе, на всех перекрестках меня учили быть таким, как отец и его друзья. За детские шалости, ошибки юности меня попрекали тем, что я не такой, как отец.

Худыми, мальчишескими пальцами я рисовал красных конников с клинками в замахе и беляков, выпадающих из кожаных седел, убегающих; грузил уголь лопатой в забое и представлял себе, что делаю подкоп под последнюю крепость буржуазии. Для меня скучной казалась моя школьная юность, я не любил свою мирную шахтерскую молодость. Я завидовал отцу, его друзьям по гражданской.

Когда началась эта война, первое, что я почувствовал, — радость. Первая мысль, которая пришла мне в голову перед репродуктором, была: «Ну, теперь я вам покажу. Вы перестанете хвастаться своей легендарностью, когда увидите, как может воевать Санька Романов. Жаль только, нет тебя, батя…»

Я был молод и глуп.

Помнишь, как мы встретились, дядя Жора?.. Мы были новенькие лейтенанты, обтянутые комбинезонами и ремнями. Мы играли возле отдела кадров в чехарду, сбивая друг с друга танкошлемы (некуда было девать дурной силы), но каждому из нас мысленно уже виделась на груди Золотая Звезда. Ты задержался возле нас, курил, прохаживаясь, наблюдая. Мы не принимали всерьез тебя: больно грузной была твоя походка, грудь была чиста от орденов и медалей. Потом ты сказал, помнишь:

— Ребята, кто хочет ко мне в батальон?.. Отдельный, танковый. Новые «тридцатьчетверки». Завтра выходим на передовую.

Мы смотрели… Дело прошлое, дядя Жора: и после сказанного ты не переменился в наших глазах. Не было в тебе этакой воинской струнки. Ни лихости, ни силы, которые зовут молодые сердца… Я подошел, спросил:

— А вы давно, дядя, с гражданки?

Ты сказал:

— С начала войны, сынок.

— А как вас зовут?

— Дядя Жора.

Мы смеялись. Было что-то в твоих ответах…

— Ну, кто бедовый? — вновь спросил ты, — Со мной нелегко будет: воевать придется на все сто один да еще с хвостиком.

Тогда я не знал, что ты еще в империалистическую, в составе кавалерийского корпуса генерала Самсонова, прошел глубинным рейдом Восточную Пруссию; уже тогда под стелькой твоего солдатского сапога пряталась красная корочка билета члена РСДРП. Я не знал, что в дни Кронштадтского мятежа ты бежал по льду Финского залива — в пешем строю штурмовал военно-морскую крепость, спасая Кронштадт для революции. Не знал, что в первые дни Отечественной ты вместе с сыном пошел в ополчение — защищал Москву; похоронил сына в бою, сам отвалился в госпиталях, опять воевал. Ты был для меня «дядей Жорой» — не более.

Потом был вечер — утром батальон должен был наступать, — мы пошли на передний край на рекогносцировку. Мы шли по лощине, по краю болота; справа поднималась песчаная высота — наш путь пересекала дорога с мостком через ручей, вытекающий из болота; за высоткой были траншеи переднего края. У мостка разорвался снаряд: к багровому небу взметнулся сноп огня, дыма; свистнули осколки, летели и шлепались комья мокрой земли. Это был первый взрыв в моей жизни, с которых я встретился; осколки пощадили меня, второй взрыв мог оказаться последним; а война для меня лишь начиналась — было бы чудовищно-дико умереть, не добравшись до переднего края. Я забыл о Звезде, сверкающей золотыми лучами, которую мысленно рисовал у себя на груди, сорвался — побежал от мостика на сухое. Кто-то поймал меня за ногу, я упал, подо мной треснула, встряхнулась земля, в ноздри ударила кисло-сладкая гарь, что-то припечатало по спине.

— К болоту! — услышал я. — К болоту!

На спине лежал ком мокрой холодной земли, словно первый могильный ком. Я потерял власть над собой — подчинился команде: кубарем покатился к болоту.

— Ложись!

Я упал. Взрыв оглушил, обдало горячим воздухом. В горле щекотало от гари.

— Бегом! — опять послышался тот же голос. Я перекатился вниз, ткнулся в мокрую землю рядом с болотными кочками… Снаряды рвались, осколки свистели; падали комья мокрой земли; в горло лезла, царапая, едкая гарь. Потом снаряды рвались на песчаной высотке; у дороги поднялось облако дыма и пыли, осколки втыкались в мшистую землю болота, шипели, дымясь. Потом сделалось тихо.

Удивительно! Я думал, что остался один. Оказалось, все живы. Лишь один лейтенантик из нашего пополнения умудрился поймать осколок тем местом, на которое нужно садиться.

— Пощадил, паразит, — сказал командир моей роты, стряхивая с живота и колен воду, веточки мха. — Три контрольных по мосту, два залпа по дороге. И все. А утром он сунул сюда штук двадцать.

Ого! А я думал: он сейчас «сунул» снарядов полста. Мы шли все той же лощиной, изрытой старыми и новыми воронками. Новые дымились сереньким, жиденьким испарением; на зеленой траве валялись вразброс комья черной земли. Ты, дядя Жора, говорил не тем голосом, которым кричал на меня во время обстрела, — другим; как товарищ, понимающий друг.

— Запомни, сынок. На сухом и твердом снаряд рвется сверху. Понимаешь? Взрыватель не успеет войти в грунт — осколки уже разлетаются над землей. А в мягком — в болоте — за взрывателем успевает войти в грунт весь снаряд: осколки летят снизу вверх… как из ямы.

Мне было стыдно: всему этому нас учили. Я старался не смотреть на товарищей. Но и товарищи старались не смотреть на меня. Ты наставлял:

— Ничего, ребята: Не тушуйтесь. Все придет своим чередом. Был такой военный теоретик в Германн» — Клаузевиц. Он говорил: то, что в мирное время кажется простым и само собой разумеющимся, в военной обстановке оказывается самым сложным и трудным. Примерно так говорил. Давайте расшифровывать. Каждый из вас знает: дважды два — четыре. А когда рядом рвутся снаряды и кажется: следующий снаряд — «мой!», тогда, если придет кому-то в голову спросить: «Сколько?..» — не каждый сможет ответить: «Четыре». Иной скажет и «ма-а-амочка!» Страх перед смертью затемняет разум…