Алексей Бондин - Лога

— Не пойду, хоть кукареку пой, не пойду… Купи меня бревна!

— Не надо мне твоих бревен. Я говорю, робить айда!

— Не пойду!

Никита слез с бревен, запустил руки в карманы сплошь облепленных заплатами, коротких и узких не по росту штанов и зашагал большими шагами вдоль улицы сердито втянув всклокоченную голову в плечи.

Яков долго поджидал его: «Может, пропируется, придет!» Но тот не приходил. Бревна с пустыря, где когда-то стояла избушка Никиты, исчезли. Их за бесценок купил Макар и велел перевезти к себе. А Никита ушел на Безыменку и там, найдя свою старую балодку, снова стал сторожем.

Суричиха ходила по разгороженной усадьбе, смотря на заросшие лебедой гряды. Она то ругалась, то выла, как по покойнику.

Для Якова снова наступили мрачные дни. Жилка так и не показывалась. Пришлось бросить ложок и думать о поисках нового места. Но наступил холодный и ветреный октябрь с ранним снегом. Днем по небу ползли мутные космы разорванных облаков, а к ночи небо очищалось, точно кто сметал с него облака. Ветер стихал, а в темном небе зажигались яркие осенние звезды, смотря в замороженные улицы.

В это время к Якову всегда приходило тихое уныние безделья. Теперь оно особенно мучило старика. Полинарья с ним не разговаривала: она то спала, то молилась. Бродя по дому, Яков отворял дверь к ней в комнату, но, заметив, что Полинарья молится, тихо отходил.

А иной раз, выведенный из терпенья ее продолжительным моленьем, сердито кричал:

— Чего это прорва какая пришла на моленье? Думаешь, башкой своей пробьешь дыру в рай?..

— Отвяжись, укроти беса в себе, не мешай! — пренебрежительно говорила Полинарья.

Старика это приводило в бешенство. Он чувствовал, что и Полинарья уходит из-под его влияния.

В своих капризах старик доходил до ребячества.

— Тятенька, идите пить чай! — звала свекра Татьяна.

— Не хочу.

— Как не хотите, вы ведь сегодня не пили.

— Не хочу.

Сноха и свекровь усаживались за стол, а Яков забивался в угол или уходил во двор, дожидаясь, что его снова позовут. Но Татьяна была упорна — больше не звала. Тогда Яков шумно врывался в дом, топал сапогами, гремел ковшом, с громом открывал кадку и, зачерпнув воду, пил.

Татьяна, усмехнувшись, спрашивала:

— Разве сырая вода лучше чаю?..

— Лучше! — сердито отвечал Яков.

— А по-моему, хуже!..

— И пусть лопает воду, — вмешивалась Полинарья. — Губа толще — брюхо тоньше.

После чая Полинарья спрашивала мужа:

— Ты чего хоть дуришь-то?..

— Не покорюсь я вам… Сдохну, а не покорюсь! Полинарья недоумевая таращила глаза на мужа, а тот, краснея от непонятной самому себе злобы, быстро вскакивал и, хлопнув дверью, уходил.

Макар знал о затейных выходках отца, но не обращал на это внимания. Ему было не до того. Он замечал плохо скрытое недовольство рабочих. Тревога его росла. Он все время ожидал какой-то неприятности. И, действительно, беда пришла.

Поутру младший штейгер Матвей Тельников, задыхаясь от волнения и озираясь, сообщил Макару:

— Беда, Макар Яковлич!

— Чего?..

— Ингуша… Хайруллу нашли убитым… Вон там на Дороге к Грязнушке.

Жестокий к рабочим, Хайрулла был незаменимым сторожем. Скоробогатов жалел его. Но на этом не кончилось. Когда Хайруллу с разбитым черепом, завернутого в бурку, увезли в Подгорное, Макару кто-то подбросил записку:

«Всем приспешникам царского самодержавия и всем эксплуататорам будет то же, что стало с палачом Хайруллой>.

Записка была написана вычурным нетвердым почерком.

— Ногой написано, — объяснил Телышков. — Это для того, чтобы не найти, кто писал. Надо тебе, Макар Яковлич, проверить рабочих…

Макар молчал, закусив губу. Он долго смотрел на записку, потом свернул ее, положил в боковой внутренний карман и сказал:

— Ты вот что! Присмотри там, может, нанюхаешь, кто этим художеством начал у меня баловаться?

— Хорошо! — потирая небритый щетинистый подбородок, ответил Телышков.

Разумом Телышков был не богат. В новой роли сыщика ему сразу же не повезло. А начал он с того, что завел разговор со Смолиным:

— Хозяину подбросили записку… он с перепугу удрал в Подгорное.

— Гм…

— Да, да. При мне он ее читал, а написано там, — ой, как хлестко и смело!

— Чего написано?..

— А ты будто не знаешь?..

— Откуда я знаю?

— А, может, слыхал?

— Чего?

— А про это?

— Не умеешь ты, Матвей, быть сыщиком. Кто это тебя научил?.. Скоробогатов, наверно?

Телышков испуганно задергался.

— Я — нет!.. Что ты, Семен… Я просто так, — пробормотал он испуганно.

— То-то! К людям, которые тут не при чем, не лезь с такими допросами.

— Да нет!.. Ха-ха-ха! — вдруг фальшиво расхохотался Телышков. — Я знаю чего там написано, только непонятное слово есть.

— Какое?

Телышков смотрел в небо, как бы припоминая текст записки.

— Написано там… Будто всем царским слугам и эксплуататорам крышка будет. Я вот это слово не понимаю.

— А это про тебя, — усмехнулся Смолин.

— Чтой-то, я что за эксплуататор?

— Ну, значит, помогаешь хозяину!

Телышков, уходя от Смолина, думал: «Умен, смело говорит, и не узнаешь от него ничего».

После этого, он, толкаясь среди рабочих, с Семеном не заговаривал, боялся. Боялся и Скоробогатову передать разговор со Смолиным. В жгучих глазах забойщика он видел угрозу.

Вскоре новое событие поразило Скоробогатова.

В обеденный перерыв рабочие часто собирались у Мелентьича Сереброва.

Они приходили посмотреть на Мелентьичевы выдумки. Им очень нравился «казачок Васька» — картонный солдатик. Пообедав и спрятав красный узелок с оставшимся хлебом, Смолин первый начинал:

— Ну, Мелентьич, давай, кажи Ваську, где он у тебя?

— Погоди, ребята, обедает! — отвечал Мелентьич, улыбаясь сухим добрым лицом. Потом, когда рабочих собиралось больше, он доставал своего «Ваську» из железной коробки, чертил мелом круг на полу, а потом бросал в середину круга казачка с большими усами, в широкополом картузе, говоря: — «Будь проклятый, лежи, пока не запляшешь», а сам уходил «заговариваться».

Рабочие, улыбаясь, ждали Мелентьича, а тот, возвратившись, говорил:

— Трудно, ребята, — к Баландихе ходил заговариваться.

— Почему?

— Чтобы Васька плясал, нужно заговариваться у печки, которая три дня не топлена. Ну, а Баландиха как раз пирует, печку не топит.

Мелентьич садился в очерченном кругу на пол, расшарашив ноги. Потом, поставив казачка на ноги, которые беспомощно болтались, начинал:

— Спляши, Вася, не в угоду богу, а на потеху честному народу, чорту для повадки, нам с тобой для порядка!

С этими словами он принимался взмахивать прутом, постукивать им в пол. Казачок подпрыгивал, выламывал ноги, сосредоточенно смотря большими глазами и покачивая усами, похожими на загнутые собачьи хвостики.