Михаил Колесников - Алтунин принимает решение

Мысли Алтунина возвышались над этой, как ему казалось, несущественной стороной человеческого бытия. Он почувствовал себя неким пришельцем из будущего, удивляющимся своеобразию жизни и отношений между людьми в этом странном двадцатом веке, где многое только еще очищается от наносного, накопленного прошлыми веками. Великие мыслители далеких веков даже на прогулки выходили со шпагами. Тогда часто возникали ссоры из-за какого-нибудь пустяка: косого взгляда, неосторожного слова. В своих книгах мыслитель прославлял торжество разума, создавал атмосферу, родственную будущим столетиям, а очутившись на улице, сливался со всеми уродливыми проявлениями той среды, в которой должен был существовать. Наверное, и Декарту и Фихте приходилось не раз пускать в ход шпажонку? Все были тогда отъявленными задирами. И за любовь дрались. И умыкали возлюбленных. Сейчас все это кажется дикостью. Все усложнилось до крайности. И быт, и любовь, и трудовые отношения.

Среду составляют люди. Какие люди - такая и среда. Ты, Алтунин, живешь в здоровой среде, где в общем-то все идет так, как должно идти. И тем глубже твое личное несчастье. Для тебя самого оно слабо мотивировано, кажется капризом Киры. А если разобраться поглубже, то никакого каприза и нет: есть холодное, давно выношенное ею решение. Умерла любовь! Можешь нести на ее могилу самые красивые цветы, но она не воскреснет. Она живет лишь в тебе одном...

И почему ты свои трагедии приплетаешь к заводским делам, словно бы ищешь оправдания самому себе? Дескать. Кира ушла из-за отца. Откуда ты это взял? Так удобнее, легче замаскировать свое неумение удержать любимую женщину? Не удержал. Не смог. Не сумел. Тебя все привыкли видеть сильным, удачливым, а ведь есть и слабая сторона в твоей натуре: эмоциональная ограниченность. Ты слишком много придавал значения машинам, технологии, всяким там графикам и планам, производственным успехам. И как-то не принимал всерьез искусство, литературу, музыку. Тебе всегда казалось, будто кто-то другой, а не ты рожден для всего этого. Есть полотна Гогена, Врубеля, экзотические цветы, какие-то далекие страны; жили, живут и вечно будут жить Григ, Моцарт. Другие наслаждаются этим, а Сергею Алтунину некогда. Все время некогда!.. И не заметил ты, Сергей, как стал вырождаться в некую производственную функцию. Потому что не стремился развить в себе вкус, духовную утонченность, без которой все труднее и труднее жить в людском обществе. Неужели ты всерьез верил в то, что твоя жена из вечера в вечер будет разделять с тобой только твои железные интересы? Почему ты всегда думаешь только о себе, живешь только своими заботами? Почему мало задумывался над тем, что гармония в отношениях между людьми, а тем более между женой и мужем, может появиться лишь при постоянном обмене духовными ценностями, взаимном воспитании друг друга? А ты все продолжаешь жить, пусть неосознанно, по замшелому принципу: мужчина охотится на мамонта, женщина поддерживает огонь в очаге.

Вот и погас огонь в очаге, и никому не нужен твой мамонт.

Из какого будущего пришел ты, Алтунин? Тебе до будущего еще шагать да шагать. На что надеешься, отсиживаясь дождливыми осенними вечерами в своей пустынной квартире, которую ни разу не убирал с того самого дня, как ушла Кира?

Неуютно и пасмурно у тебя на душе. Потому и пристрастился незаметно к стихам. Они не утомляют, в них всегда находишь отклик на собственную боль. То, что раньше казалось непонятным, игрой слов, заумью, вдруг постигается мгновенно.

Взял с книжной полки другой томик стихов и сразу же наткнулся на строчки, подчеркнутые Кирой: "Ни тоски, ни любви, ни обиды, все померкло, прошло, отошло..." Вот и разгадка. Кира читала эти стихи. Что она думала в те минуты? "Все померкло, прошло, отошло... Только встречным случайным я был, только встречным я был на пути..."

С болезненным интересом стал он перелистывать книгу за книгой из своей скромной библиотеки и, обнаружив пометки, сделанные рукой Киры, замирал, стараясь разгадать скрытый ее внутренний мир, ее отношение к нему, Алтунину, как будто она только и жила этим отношением. Ему и в голову не приходило, что строчки, подчеркнутые Кирой, могут относиться к кому-то другому. Был только он. Алтунин, с его обидой и горечью. Он должен выяснить все до конца.

И продолжал вести разговор с Кирой. Немой разговор. Она своими пометками в книгах уже дала ответы на все его вопросы, а он все уточнял, спорил, доказывал ее неправоту.

Алтунину казалось: в этом немом диалоге он узнал о Кире больше, чем за всю их совместную жизнь. Хотя, делая пометки на страницах книг, она, конечно же, меньше всего думала о том, что Сергей будет заниматься расшифровкой ее мыслей. Пожалуй, даже убеждена была, что ему до всего этого нет ровно никакого дела, он слишком занят своими железками, своим цехом...

У каждого в душе есть интимный уголочек, куда не дозволено заглядывать даже самому близкому человеку. Но Сергей заглянул туда. Любовь и страдания дали ему особую чуткость ко всему, имеющему хоть малейшее отношение к Кире: к ее поступкам, словам, мыслям. Во всяком случае, ему так казалось. Он был уверен, что постигает скрытый смысл того, что спрятала она за крылатыми фразами поэтов. Зачем выражать чувства своими словами, если кто-то другой уже сумел выразить их более талантливо? Вон кузнец Недопекин любит к месту и не к месту цитировать Козьму Пруткова: "Ах, и вам ли, люди добрые, нас корить-бранить стыдно б, совестно: мы работали б, да хотенья нет; мы и рады бы, да не хочется". За спиной Алтунина раздавалось иногда: "Тебе, Алтунин, и горький хрен - малина, а мне и бламанже - полынь". Что такое бламанже, Недопекин, разумеется, не знает, но Козьму Пруткова выучил лучше, чем инструкцию по обслуживанию молота...

Что узнал о Кире Сepreй, вчитываясь в отмеченные ею строки? Он и сам не мог бы определить точно. Некую почти неуловимую сторону ее души. Для него это было не так уж мало. Книги она читала вдумчиво, не ради отдыха. Она серьезно относилась и к поэзии, и к живописи, и к музыке. В этой области она знала намного больше, чем Алтунин. Потому, должно быть, он и кажется Кире грубым, примитивным. С другими она охотно рассуждает о прелюдиях Шопена, о сонате ля мажор Моцарта, о колоссальной духовной силе Рембрандта, а вот с мужем своим никогда на эти темы не заговаривает. Раньше, правда, пыталась говорить, словно бы делан ему одолжение. Но потом отказала и в одолжениях. В последнее время все их разговоры всегда сводились к заводским делам.

- У тебя своя мера красоты, — обычно отмахивалась она, когда он восхищался какой-либо кинокартиной, телепередачей или книгой. — Понятие о пластике слова, пластике движений у тебя, если хочешь знать, чисто армейское или кузнецкое. Я же видела, как ты дремал на "Бахчисарайском фонтане".