Аркадий Первенцев - Матросы

Скомандовали караулу. Ветер чисто донес команду: «Автомат — на грудь» и резкие звуки марша.

Скоро Инкерманские створы. Севастополь.

Командир корабля подошел к Карпухину незаметно, поздоровался за руку.

— Карпухин, я приказал отменить подписной лист. Я слышал, что вы считаете мое решение правильным…

Глаза Карпухина встретились с глазами командира, и каждый прочитал в глазах другого самое главное — взаимное доверие.

— Да, товарищ капитан первого ранга. Только что я говорил с котельным машинистом… Карпухиным. Я сказал ему, что пожертвование — не метод исправления ошибок…

Ступнин кивнул. Сплюснутые с боков трубы дышали утробным жаром трюмных отсеков. Сигналил эсминец, ныряя в волнах, как огромная, неутомимая птица.

Карпухин ждал.

— Надо ответить этому… Карпухину, — посоветовал Ступнин очень душевно, — что Архипенко ждет ответа от него… от вас. Напишите Архипенко: флот учит не только обязанностям на корабле, но и правильному поведению на суше…

Будто надломили Матрену Ильиничну — никак не могла прийти в себя, хоть и пыталась избавиться от плохих мыслей. А они разве улетят? Гудят, будто рой, не приткнувшийся еще к месту. Возьмется Матрена Ильинична за какое-нибудь дело, задумается, просидит на лавке две — три минуты, а кажется — прошла вечность. Увидит в руках недомытую миску, встрепенется.

Бывало, орудуя рогачами в печи, Матрена Ильинична воинственно заявляла забегавшим к ней соседкам: «Я свое возьму!»

Теперь решение вынесено, надежд никаких. Сгори хата, и то горя меньше — вдове нанесли тяжелую сердечную рану.

В семье все как и прежде. Дети ходили в школу, скрипели перьями у лампы, играли со своими сверстниками. Но и они изменились — больше не упоминали имени отца, не хвалились им, как бывало прежде, и на ордена под портретом глядели недоверчиво. Крепкие, смуглые, эти лобастые и вихрастые пареньки знали цену краюшке хлеба и глечику молока. Они-то и писали под диктовку жалобы и по-мальчишески стойко верили в успех справедливого и ясного дела. Ведь отец их — боевой сержант 3-й разведроты 77-й стрелковой Симферопольской Краснознаменной ордена Суворова дивизии имени Серго Орджоникидзе. У него благодарности Верховного Главнокомандования за отличные прорывы глубоко эшелонированной обороны в озерных дефиле на южном побережье Сиваша, а также у Симферополя, на Сапун-горе, в Севастополе, что отмечено в приказах 11 и 14 апреля и 10 мая 1944 года.

«Слава вам, богатырям Сиваша, Симферополя, Сапун-горы и Севастополя!» — так заканчивал приказ командир дивизии полковник Родионов.

Дети почти наизусть изучили благодарности и справки начальника штаба о награждении старшего сержанта Федора Свиридовича Кабакова орденом Красной Звезды, орденами Славы III и II степени и орденом Отечественной войны.

Сохранилась еще ветхая бумажка, заверенная станичниками — бывшими красными партизанами, о том, что их мать

«подвергалась репрессиям со стороны белых, ее пороли плетями и нанесли 250 ударов, после чего ей пришлось очень долгое время быть больной».

Отец ушел в отряд 2 февраля в восемнадцатом и дрался с белыми гадами до 1920 года. Хату они спалили, скотину изъяли…

Кое-кто забыл обо всем этом. С железной последовательностью наседали текущие дела. Некогда оглянуться, пораздумать, освежить память…

Хотя нет, далеко не все. Не говоря уже о своих, помогали и чужие. Однажды, в воскресенье, возле хаты затормозила трехтонка с большим скирдом хрусткой костры; выпрыгнувшая из кабинки Машенька Татарченко притопнула ногой, отдала честь и вручила топливо как подарок имениннице. Она и Гришка Копко мгновенно перетаскали костру в сарайчик, выпили по кружке воды и были таковы — спешили, чтобы не растрогаться от благодарностей взволнованной женщины.

Лучом солнца сквозь хмару появлялась Ксюша то с деньгами, зажатыми в кулачке («Маруся просила передать»), то с оклунком муки или кульком сахарного песку.

«Ты, Матрена, тереби своих, — советовали кумушки, — хай принимают на свое иждивение». — «Что вы, у них свои заботы, семья, недавно поженились, какие у них капиталы? Не хочу я сидеть на их спине. Мне бы коровенку — и все. Я бы еще им давала и молока, и сметаны». — «Эх, милая, ныне линия сдавать индивидуалок общественному сектору. И сектор тебе будет привозить каждое утро молоко под пломбой, кефир и сметану». — «Откуда же наберутся столько на всех-то нас? Уж месяц ни литра в ларьке». — «Корова такое животное, ежели она не поснедает, и ты не пообедаешь».

Казалось бы, этакие шутейные побрехеньки (послушай одним ухом, выпусти в другое), но они еще глубже ранили восприимчивую душу Матрены Ильиничны: куда ни кинь, все свое, смеяться нельзя, а выхода не находилось. Вот почему раскалывалась голова и непроизвольно текли слезы.

Велосипедист-почтальон, губастый Пашка Козлик, на самом крайнем механизированном аллюре доставил письмо.

— Марку, разрешите, оторву, — попросил он. — Закоренелый я филателист, а тут Иван Владимирович Мичурин изображен, и почти полностью штемпель — Севастополь.

Неизвестный человек называл ее «дорогая наша Матрена Ильинична», вникал в ее переживания и рассказывал, как обсудили ее положение матросы.

«Петя надоумил», — догадалась Матрена Ильинична и, повязав платок, а сверху накинув полушалок, заторопилась поделиться с ним радостью.

Зятя дома она не застала, его поджидал не кто иной, как веселый Помазун, примчавшийся из города по новому шоссе на мотоцикле. Его красно-желтоватый конь, загнанный в коридор, стоял, прислоненный рукояткой к стенке, и, казалось, вдыхал запахи чебреца, мяты и укропа, развешанных на гвоздиках и шпагатинах.

Помазун беседовал с хозяйкой дома, тщетно пытаясь уговорить Софью Андреевну выпить хотя бы один стакашек кубанской перцовки, которую он привез с собой.

Кожаные штаны, башмаки со шнурками и замшевая куртка невыгодно отличали бывшего бригадира от здешних мужчин, а хмельной язык и вольные выражения настраивали против него степенных пожилых женщин.

— Матрена Ильинична, какое сальдо в вашу пользу? — Помазун крепко тискал ее руки, дышал перцовкой в самое лицо и своими расспросами невольно воскрешал надежды Матрены Ильиничны, с которыми она только-только рассталась без всякого сожаления.

Ей хотелось поговорить с Софьей Андреевной, письмо было зажато в платочке, а человек с посеребренными висками и твердыми насмешливыми губами наседал с рюмкой в руке, обливая ее платье, и говорил каким-то странным, чужим языком:

— Жду Петьку и обязательно дождусь, а нет — разыщу его на своем скакуне. Хочу глянуть в его очи. Предвидел я все курикулевите, старушки! — тараторил Помазун. — Объяснял ему. Не верил… Хочу достать его, живого или мертвого. Небось понял весь дебет-кредит. Нет! Покручусь я еще сезон в своей цирковой бочке… Латышева я знаю. Он тихо всадит гвоздик по самую шляпку от имени залпа «Авроры». Всадит, зачешет политприческу, послюнит карандашик и в свою снайперскую книжечку впишет еще одного покойника; вбил, мол, еще один по шляпку в чужую индивидуальность… Что же вы гребуете перцовкой? Новинка! Поглядите, какой стручок засунули на спирто-водочном на самое донышко… Да где же Петро, мамаша?