Аркадий Первенцев - Матросы

Дело вдовы вызвало самое горячее сочувствие. Еще бы! Ее муж штурмовал Сиваш, Сапун-гору, освобождал Севастополь — заслуги, кровные для черноморцев. Судьба вдовы в какой-то мере переплелась с судьбой их товарища.

На полубаке предложили складчину. Начались сборы.

О складчине узнал Ганецкий. Выстроив команду после отбоя по одной из учебных тревог, он вызвал из строя Татарчука. Тот сделал положенные два шага, повернулся кругом и замер.

В руках Ганецкий держал подписной лист. Команда уже успела собрать двести семьдесят три рубля.

— Поборы, товарищ мичман? — спросил Ганецкий, давно «подбиравший ключи» к старшине огневой команды. — Объясните смысл. Лотерея?

Татарчук молчал. Не мигаючи смотрел в прищуренные глаза командира.

— Вы распустили личный состав, товарищ мичман! Судя по всему, назрела пора переходить вам на посев репы в Килен-балке.

Репу Татарчук действительно любил. На крошечной усадьбе в районе Килен-балки, этой тихой пристани старых боцманов, мичманов и отставников, Татарчук развел огородишко в несколько грядок возле своего, похожего на улей, щитового домика. Недавно по душам побеседовал мичман с командиром, поделился своими заботами-мечтами и вот — нате, вытащил на народ!

— Я вас не понимаю, товарищ лейтенант, — еле разжимая челюсти, произнес Татарчук.

— Не понимаете? Отлично! Вольно! Разойдись!

В это время старший помощник Савелий Самсонович Заботин направлялся на мостик. Он не выносил крикливых команд.

— Вызвать ко мне на восемнадцать тридцать лейтенанта Ганецкого, — приказал Заботин и пошел наверх.

Команда «Разойдись» не сразу рассыпала строй. Комендоры еще несколько секунд оставались на месте, и только после повторной команды строй дрогнул и распался.

Татарчук после ухода командира смущенно потирал ладони и прятал от подчиненных свое недоумение и обиду. К чему привязался он с Килен-балкой и репой! Теперь команда будет втихомолку посмеиваться, да и правы они будут.

Замочный Рассевахин, коммунист, бывший мотовилихинский пушкарь, подошел к Татарчуку и голосом, срывающимся от сдерживаемого волнения, сказал:

— Мы вас ценим, товарищ мичман… Извинения прошу… За всех… Если что не так, выправим. Только скажите, товарищ мичман.

— Зачем вы так? — Татарчук скривился от внутренней боли и чувства признательности.

— Вы напрасно стараетесь затащить меня в психологические дебри, товарищ лейтенант, — напустился на Ганецкого Заботин. — Письма, настроения, подписные листы не по моей епархии…

Ганецкий встал, руки по швам.

— Так, товарищ лейтенант… Договорились?

— Разрешите обратиться, товарищ капитан второго ранга?

— Давайте, давайте… Что у вас еще?

— Прошу прощения, — с холодной почтительностью начал Ганецкий, — но мне почему-то кажется, что параграф «д» девяносто пятой статьи Корабельного устава обязывает старшего помощника быть в курсе всех вопросов, касающихся как боевой, так и политической подготовки корабля.

Савелий Самсонович понимал, что он сам нередко давал повод к вольному обращению с ним младших офицеров. Благоразумие взяло в нем верх — он пообещал Ганецкому разобраться. Но, замотавшись, забыл о своем обещании. И всего через сутки на утреннем докладе командир корабля Ступнин неожиданно спросил его: поет ли вторая башня?

— Не совсем понимаю. Башня не солистами государственной оперы укомплектована…

— Хорошо, пусть не поют, а почему смеха не слышно? Раньше, бывало, сам веселеешь, наблюдая с мостика за ребятами…

— Можно ошибиться, Михаил Васильевич, — хитро ответил Заботин. — У меня, на заре печальной юности, была одна зазнобушка. Бывало, придет на свидание, ну просто мумия. Не то что смеха, улыбки у нее никогда не мог обнаружить. Карабкаюсь я однажды по улице, темно, и вдруг слышу хохот, безудержный, будто кого-то щекочут. Остановился, прислушался. Она!.. С подругами… И конечно, мое имя склоняют и так и этак… — Савелий Самсонович прикусил язык: командир хмурился, слушал рассеянно. — Так и здесь. Вторая башня вечно перед вашими глазами. Мы же, на ходовом мостике, у матросов как бельмо на глазу. От созерцания наших вытянутых физиономий разве только какого-нибудь комика потянет на смех. Да и то на полубаке.

О полубаке Заботин напомнил неспроста, и теперь ждал, что хитрость командира выплывет наружу.

Ступнин прошелся по каюте пять — шесть шагов туда и обратно, выпил стакан воды с пузырьками газа. Гудели компрессоры. Через иллюминатор, как на пленке фотоленты, были видны снасти такелажа, темное небо и кусок взбугренного некрасивого моря.

— Помнишь, — Ступнин тепло назвал старпома на «ты», — однажды на рейде, при погрузке мяса, матросы упустили за борт говяжью ляжку?

— Да, помню! — обрадованно воскликнул Заботин. — Тебе пришлось выплачивать начет.

— Дело не в начете. Дело в том, что ты забыл про этот случай, когда выслушивал офицера Ганецкого. Ты ведь мимо ушей пропустил его слова.

Старпом наконец понял все и сокрушенно признался:

— Замотался. Подписной лист на покупку какой-то коровы. На полубаке началось… Татарчук — честнейший человек. Кристалл… — Заботин обеспокоенно завздыхал, машинально хлопнул несколько раз крышкой карманных часов. — Верно, упоминалась какая-то женщина, корова, какие-то корма. И к чему нам все это? Крейсер «Истомин»!

— Вы что, ничего не поняли?

— Понял, понял, как не понять, товарищ капитан первого ранга. Что же, теперь мне превращаться в радиолокатор, принимать на свой экран любую пульсацию?..

Лицо Ступнина стало строгим, взгляд дальним. Слова его звучали глухо:

— Какое-нибудь письмо о волоките с пенсией может вывести из равновесия целую артиллерийскую систему. Снаряды лететь будут, а вот в цель не попадут. Потому что люди станут думать о другом. А каждый снаряд по стоимости равен годовой пенсии.

Гористая гряда отчетливо вырисовывалась на ближнем горизонте. Расстояние сглаживало обрывы и ущелья, леса сливались в темные пятна с проседью от снега; в некоторых местах эти пятна прорезывались более светлыми тонами осыпей. Перепаханное ветром море слева смешивалось с потемневшим небом, справа упиралось в берега Крымского полуострова.

Время приближалось к 18.30, к разводу суточного наряда. Мичман Татарчук, заступающий дежурным по низам, проверял наряженных в корабельное дежурство.

На верхней палубе стоял Карпухин. Его ноздри жадно вдыхали соленый воздух.

Оркестр заиграл «Встречный марш». Послышался отчетливый голос Татарчука, рапортовавшего дежурному, и, слушая этот голос, котельный машинист рассуждал сам с собой, иногда впадая в противоречия: «Подписной зря отменили. Пожертвования — не метод исправления ошибок. То-то вдова засохла бы, ежели бы получила переводец от энской части. На селе рубль тянет».