Аркадий Первенцев - Матросы

Никодим Белявский глянул на развязную бабенку, неодобрительно покрутил ус.

— Вот и поднимай общественное животноводство, — Латышев попытался найти в нем сочувствие.

— Надо поднимать удои, а не коров за хвосты, — буркнул Белявский.

Никодим Белявский был закоренелым казачиной, презирающим тех, кто легко расстался со старыми атрибутами казачьего быта. В то же время он был одним из первых организаторов колхоза и яростно соревновался с пришлым — городовиком Камышевым. Стройный, красивый, черноусый, в черкеске касторового сукна, в серой папахе — таким можно было видеть Никодима в первые годы коллективизации. Тачанка с наброшенным на сиденье курдистанским ковром, запряженная бешеными жеребцами, вихрем носилась по степным дорогам. Куда до него невзрачному конному артиллеристу путиловцу Камышеву! Белявский думал легко заткнуть его за пояс, посмеяться над ним. Но не тут-то было. Камышев не поддался. Белявский вначале рвал и метал, а потом вступил в длительное соперничество, иначе не назовешь обостренное соревнование между этими двумя соседями.

Не таким стал теперь Белявский — голова поседела, усы опустились книзу, губы сложились в недовольную, презрительную гримасу, великолепные бекеши пообносились, смушки на шапках поистерлись. Поставив свою подпись под последним документом, Никодим ушел из правления и долго не появлялся на народе, хотя его назначили бригадиром-полеводом, а в дальнейшем прочили в председатели станичного Совета. Белявский внешне смирился со своим новым положением, хотя держался особняком, больше помалкивал, иногда только не выдерживал, поднимал голос, а потом снова замыкался. Тогда на его мужественном, характерном лице хоть читай без букв: «Походил я колхозным атаманом свои четверть века, теперь побачим, как у вас получится».

Латышев старался подлаживаться к старому могикану, рассчитывал, в случае если кто тявкнет, воспользоваться его поддержкой. Сегодня такой случай, пожалуй, и произошел.

— Правильно, — сказал Латышев в ответ на неясную фразу Белявского. — Сами будем корма отдавать, а свой скот за хвосты поднимать.

— Кому отдаем корма? — недовольно переспросил Белявский. — Небось не в Голландию и не в Данию, а своим членам артели.

— Ясно. У каждого члена правления по корове, — не выдержав, ядовито возразил Латышев.

— Тогда постановить, чтобы членам правления кормов не отпускать, — предложил Камышев.

— А почему не давать членам правления? — запротестовал Татарченко. — Что же я, хуже других? Я время теряю на таких вот всенощных бдениях, а мне отказать!

В комнате стало шумней. Члены правления, избранные маломощными артелями, поддержали предложения Архипенко и Татарченко.

Выражение досады и растерянности исчезло с лица Латышева. Жесткие складки побежали от губ, зрачки расширились. Он резко отодвинул от себя стул, встал и попросил слова.

— Минуту внимания! — громко выкрикнул он. — Я вижу, что товарищ Архипенко, вольно или невольно, сумел развязать нездоровые собственнические инстинкты…

Сразу затихло. Только слышно было, как ноет ветер за окошками. Латышев расстегнул ворот, потянулся к графину. Камышев налил ему воды, пододвинул стакан.

— Миленьким легко сделаться, товарищи, — продолжал Латышев, — дешевкой завоевать авторитет можно и без высшего образования, не кончая курсов. Возьмем такой пример. Брось клич: опустошай энскую кассу! Сколько рук потянется… А вот сложить в кассу денежку за денежкой — дело другое. Объяви завтра: разбирай корма, и все бросятся, даже ныне хворые, растащут! А накопить, по-хозяйски блюсти общественное достояние — дело другое. Иногда так и получается: одни десятками лет создавали неделимые фонды, вывершивали колхозные стога, горбом вытягивали каждую общественную копейку, клали ее в Госбанк на текущий счет артели, а другие появились с ленточками на фураженции — и давай рвать зубами общественный каравай…

Латышев умел покорить людей, заставить их поверить ему. Дальше он говорил спокойней, как бы подчеркивая полную свою правоту. Он уже не горячился, не нападал на Петра, а как бы обнажал его своими доводами и заставлял верить, что все дело обстоит именно так, как говорит Латышев, а не по-другому. Прежде всего он обратился к высшим целям большой государственной политики, которую якобы недопонимает Архипенко. Латышев великодушно оценивал его как человека, «ошибающегося из-за незнания основных законов диалектики и смутно представляющего себе, что такое гармоническое сочетание личных и общественных интересов, достигаемое в борьбе против антигосударственных, частнособственнических тенденций».

Если бы он ругал и поносил Петра, нашлись бы защитники, а тут никто не мог решиться на спор. Под такие речи не подкопаешься.

— Видите ли, товарищи, — с фальшивой ласковостью говорил Латышев, — нельзя строго относиться к товарищу Архипенко. Он долгое время служил на флоте, на всем готовеньком, получал хлеб, сливочное масло, шерстяные вещи, красивые воротники, да и зарплату получал. И ему могло, естественно, показаться, что такой же порядок следует вводить везде, на всем континенте. — Латышев вздохнул с притворным соболезнованием. — Нам надо разъяснить товарищу Архипенко, строго с него спросить…

— Не надо ничего мне разъяснять, товарищ Латышев, — грубовато проговорил Архипенко, — не утруждайте себя.

— Слышали? — Латышев остановился, отпил глоток воды. — Можно продолжать или…

— Продолжай, Иван Сергеевич, — сказал Камышев.

— Мне казалось, что на флоте приучают к дисциплине, — теперь Латышев не щадил Архипенко. — Я думал, он ошибается по несознанию, а он упорствует. Поэтому, товарищи, я вынужден говорить по-другому. Для нас опасны выступления людей, подобных Петру Архипенко. Ведь он не рядовой колхозник. Он уже руководитель. Его точка зрения может внести разлад в наши отношения с членами артели. Вы помните, как он предлагал отказаться от авансирования, требовал увеличить выдачи на трудодень?..

Латышев неумолимо продолжал свою атаку. Если сегодня удастся сломить, завтра будет как шелковый. Закончив свою речь, Латышев допил стакан воды и потребовал немедленно покончить с «семейной идиллией», разобрав «надоевшее всем сутяжничество вдовы Кабаковой».

Матрена Ильинична все слышала через тонкие двери и не верила своим ушам. Дело оборачивалось совсем не так, как она предполагала. Нетвердыми шагами она переступила порог, поклонилась и только после вторичного приглашения присела на скамейку у самых дверей. В комнате было душно. Матрена Ильинична положила на колени свои бумажки, развязала и сняла платок и только тогда осмотрелась и сумела различить людей, каждого в отдельности. От Латышева она отвернулась. Его розовая кожа покраснела и на щеках, и на стриженом затылке. Сердобольно смотревшему на нее Татарченко вдова поклонилась отдельно, сурово поглядела на Камышева, заметила Никодима Белявского, когда-то тесно дружившего с ее мужем, но ничего не сказала ему своим взглядом.