Аркадий Первенцев - Матросы

— Ишачим, ишачим, а все едино ближе двадцатого не пущают, — ехидничал старший братан Хариохин. — Кто же это там залез на трибуну?

— Адмирал, — вглядевшись с прищуром, ответил Гаврила Иванович и, сняв серенькую кепочку, тщательно протер платком вспотевшую макушку, а потом двумя ладонями пригладил седые редкие волосенки.

— Вижу, что адмирал. Туда в бескозырке не пустют. Кто? Не знаешь, Иван?

Иван Хариохин небрежно отмахнулся и выдрал из-под ворота повязанную ему взбалмошной женушкой «собачью радость».

— Сиди, брат. Не все ли тебе равно кто?

— Верно, — старшой хихикнул, — зарплату он нам не выписывает.

— Михайлов! — узнала Аннушка. — Тот самый, который меня в штаб вызывал.

Над тысячными толпами носился усиленный радиотехникой басовитый голосок. Прожекторный луч, голубой и струйчатый, обмывал разряженного в кремоватое тонкое сукно и золотую канитель адмирала и, казалось, поднимал его еще выше трибуны, обвитой красными цветами и хвоей.

— Ничего не разберу. — Тома отмахнулась от всего этого великолепия и принялась жевать недоеденный в пути пирожок с капустой. — Ты слышишь что-нибудь, Гаврила Иванович?

— А зачем? Тебя позвали сюда думать…

— Вот оно что, оказывается. А я и не знала, — тонкие губы Томы искривились в улыбке, она откусила еще кусок окрашенного губной помадой пирожка.

Гаврила Иванович уперся локтями в колени, сжал щеки ладонями и почувствовал, как погасли все наружные надоедливые шумы, в том числе и голос адмирала. Рабочий человек, севастополец, остался один на один со своей душой.

«Недаром страдали и гибли, — говорила душа, — ишь сколько народу! И город таков. Казалось, всех перебили в траншеях, а гляди, пять тысяч человек в одном только матросском хоре. Казалось, все корабли потопили. Оглянись — некуда взора протиснуть, стоят один к одному… Правильно! Еще бы. Дочки выросли, внук уже как схватит за шею — не вырвешься. Пусть крепче тискает, пусть дышит, смеется. Слава богу, прошла страшенная беда с Катеринкой. Пронесло. Жутко. И если не вернется Борис, может быть, так и надо. Насильно мил не станешь…»

Звезды, словно латунные заклепки, скрепили иссиня-вороненую сталь неба. Блеснул золотой ярлык на рукаве адмирала, тихо подсвистнули дудки, и матросы обрушили крики «ура». Сменился караул у портретов. Каски и круглые шапочки вперемежку. Вспыхнули десятки прожекторных лучей, скрестились вверху, будто в поисках «юнкерсов», а затем мирно опускались ниже и ниже, пока не накрыли стадион сверкающими полотнищами. И под этот шатер, разбрасывая дробь барабанов, вступили пионеры Артека и Севастополя, дети страны, отдыхавшие у базальтовых скал Гурзуфа, и дети крепости, дети ее гарнизона.

«Для них, только для них», — Гаврила Иванович плакал беззвучно, по-прежнему оставаясь наедине с самим собой и в то же время обнимая мыслями своими пять горизонтов.

«Истомин» ушел в доки, и не только «Истомин». Рабочие, ранее готовившие варево для орудийных стволов, так же по-деловому спокойно варили супер — огнепрочный металл, а другие, по циклу, вытачивали ракеты, ковали бустеры, чтобы ими сменить отжившие свой век орудийные башни.

Старший штурман будущего ракетного легкого крейсера пока не был нужен, и командир корабля, выслушав его рапорт и почти два часа проговорив с ним в укромном уголке, на диване каюты, разрешил отпуск, формально занесенный Савелием Самсоновичем в раздел «Устройства личных дел».

В рубке по-прежнему оставался Шульц, отправившийся в свой последний рейс на борту одного из последних, быть может, пушечных кораблей.

Море. Косогор, прорезанный тропинками. Под ногами скрипели и трещали желуди. Волна мертвой зыби с хриплым шумом омывала скалы. Катюша прильнула к человеку, который помог ей заново увидеть широкий мир.

Есть невыразимое очарование в осеннем море, хотя оно в эту пору не такое щедрое и не всегда ласково. Осенью чаще натекают облака; они тяжелые и низкие, море седеет вслед за горами, принимающими удары северо-восточных холодных ветров.

Можно остановиться, полуобнять теплые, податливые плечи Катюши, смотреть через сетку ветвей, заплетенных лианами, на чаек, слушать их крики, похожие на детский плач.

Дубы раздирали корнями скальные грунты. Желуди, просекая листву, глухо били о землю.

— Мне с тобой очень хорошо. Непривычно хорошо и… спокойно, — Катюша прижималась к Вадиму плечом, смотрела в глаза счастливо и преданно. — Поцелуй меня.

Они поднимались все выше по тропинке, усеянной прошлогодней прелой листвой, через полянки, накрытые сетями тканей, мимо стволов, обомшелых и грубых, обвитых лианами и плющом.

Они останавливались, держась за руки. Их неудержимо влекло друг к другу, они невольно подчинялись инстинкту, боясь снова потерять друг друга.

В аллее цвели каприфолии и японские розы. Юкка, кинжальное дерево неведомых южных долин, расточительно выбрасывала свои белые веера. Пахло прогретой солнцем вечной листвой эвкалиптов и камфарных лавров.

А где-то в других широтах, в той же России, уже зима, снег, малахаи и пимы. Но стена гор охраняет побережье от вторжения карских циклонов, принимая их удар на себя. Величественной цепью протянулся Кавказский хребет, закованный в ледяные латы.

— Не верится, не верится, — шептала Катюша. — У меня такое чувство, будто я жила в глухом краю и вот вернулась туда, где меня долго, долго ждали. Или я спала тяжелым сном, а меня разбудили и сразу осыпали цветами. Ведь я впервые на Кавказском побережье, если не считать, что здесь была ребенком. Во время войны. Тогда я ничего не понимала. Бескозырки, стальные каски, кукурузная мамалыга, каштаны… Мы собирали каштаны в лесу, жарили, варили, пекли. Я набирала целый подол каштанов. Чужие люди. Хотя нет, тетя Клавдия была и тогда. Она много сделала для нас и теперь делает. Она очень простая, почти неграмотная женщина, и говорит неправильно, а какая сердечная. Борис издевался над нею, когда она говорила: «капиток» вместо «кипяток», «глонула» вместо «глотнула», «почекаемся» вместо «чокнемся» и, как многие русские женщины, «исть» вместо «есть».

— Она женщина хорошая, — соглашался Вадим, вспоминая, как бережно Клавдия отнеслась к их сближению.

Тогда Борис Ганецкий, муж Кати, скандалил, угрожал, требовал развода, думая, что все ему сойдет с рук и по-прежнему уступчивая Катюша смирится. Но ему и в голову не могло прийти, что Вадим его соперник.

Нет, Вадим решил жениться на Катюше не из жалости, не из желания уберечь ее от новой обиды. Единственное, что заставило его решиться на брак, — любовь.

И он не жалел о случившемся.

В летнем кинотеатре шел новый фильм. Матовые шары фонарей светили сквозь деревья, как луны. Высокие стволы поднимались к черному небу. Струйчато текли потоки света, в них крутились мошки и бабочки. На экране мчался на шикарной автомашине джентльмен, изредка обращаясь к своей спутнице в прозрачном, как стрекозиные крылья, платье. Что там будет дальше, не все ли равно? Катюша прижималась к сильному плечу мужа и думала, думала. Мысли путались, становились все бессвязней. Она протирала глаза. Джентльмен в другом костюме, но на той же машине мчался по отличному шоссе, а сидевшая рядом с ним девица — новая, блондинка — вскрикивала и оглядывалась. Вероятно, они спасались от погони.