Аркадий Первенцев - Матросы

Хариохину стыдновато за свои недавние причуды. Кепка у него почти на ушах, а то схватит ветер: поверх ватника фартук, на шею выпущен ворот свитера. Бригада старается работать «зверски», ни одного в прогуле, ни одного «сачка». Уйди бригадир — и все пойдет насмарку. Надо его поддерживать не болтовней, а делами.

Аннушка остается верна себе:

— Гляди, Ванечка! Не идет, а летит красавчик, молоденький, свеженький, а спереди как усы, пушистые, размашные.

— Вот, едят тебя мухи с комарами, стихоплет, — ворчит Ванечка и опускает кельму. — Тебе бы литкружок посещать, гляди — вторая Вера Инбер получится. Какие ты там усы разглядела?

— Твердое твое сердце, Ванечка. Ну обрати внимание…

Горячее дыхание обжигало его. Тут, рядом она, близко-близко. Знают же, проклятые бабы, значение могучих киловатт в своем теле, любую бронебойную душу расплавят. Вчера осрамила, потом приласкалась, нынче снова обернула вокруг себя. И ничего, приятно, исчезли обида, досада.

Можно и полуобнять жену, почувствовать под ладошкой крутое бедро, ощутить змеиную талию. Пусть зыркает молодятина — хлопцы из чумаковской бригады, пускай позавидуют, стервецы. Пускай поймут раз и навсегда: не осилить им надолго Хариохина с их мудрым и проворным Гаврилой. Старый хрыч, он и есть старый хрыч.

А ведь и верно — усы. Красиво идет крейсер! Отлично отковали работяги на верфях форштевень! Никакая волна ему нипочем. Будто превращает ее в кипяток и расшвыривает вправо и влево. Кажется, несется огромная рыба, вроде акулы из кино. Голова приподнята над штурмующим морем, а хвостовая часть зарылась в воде. Отлично начали строить новые корабли. Сколько ж он стоит? Полмиллиарда — верняк! Это четыре улицы новых домов! Практический ум бригадира боролся недолго. Да и сердце у него не железное. Подчинилось оно общему севастопольскому порыву. Чего тут мерекать, подсчитывать, сопоставлять. Вон даже Гаврила снял капелюху и машет, и слезы орошают его усы. Ребята, комса — давно ли сам Иван Хариохин ходил в комсомольцах! — тоже развинтили свои нервы. Кричат, машут руками, картузами. Как будто их услышит Ступнин на своем мостике!

Докатываются залпы салюта. Над фортом поднимаются дымки. «Истомин» плавно скользит мимо кладбища кораблей, где их пилят и режут автогеном дни и ночи. «Истомин» отвечает из своих орудий. Хариохин знает калибр. Палят из «соток». Острый слух улавливает звуки приподнятых боевых маршей. Можно догадаться, где стоят оркестры и как стараются трубачи, аж щеки лопаются. Бывший пулеметчик Иван Хариохин растроган, и, хотя из него трудно выжать слезу, все же что-то засветилось в его гордых очах; и Аннушка, это удивительно чуткое существо, благодарно прижимается к мужу. Теперь его отсюда пушкой не вышибешь. Где еще найдешь такую красоту?

На грот-мачте Государственный флаг. Вместе с командой на «Истомине» рабочие завода, инженеры. Им предстоит завершить все доводки и, спустив заводской флаг, отвезти его снова на верфи; а на гафеле «Истомина» взовьется флаг корабля, вырвавшись, словно бело-голубая птица, из смуглых рук сигнальщика.

«Ура» с кораблей, стоявших напротив Михайловской батареи, перекатилось дальше и дальше. Никто не приказывал, а кричали все.

«Истомин» шел к своему месту на рейде, чтобы отработать постановку на бочку. И тут все пройдет безукоризненно. На крейсере такие отменные служаки, что даже черта с рогами и пламенем из ноздрей могут положить на лопатки…

Несколько общих партий на бильярде и дружеские встречи за бутылкой армянского коньяка разрешали Черкашину вести себя с контр-адмиралом Лаврищевым более или менее откровенно. От него, командира соединения, зависело многое. И Черкашин не мог больше тянуть.

— Пусть ты расценишь это как угодно, но я прошу тебя, Лаврищев, дать мне «Истомин». Ступнин останется… старшим помощником. Потом я уйду в академию, и он примет корабль. Командующий не будет возражать, уверяю тебя… Только нужно быть твердым, Лаврищев.

«Ох ты проворотчик! — удивлялся Лаврищев, не ожидавший такого напора даже от Черкашина. — Что это он на меня так наваливается? Сразу на «ты», сразу Л а в р и щ е в. Не так еще давно козырял: «Разрешите, товарищ адмирал?», «Могу идти, товарищ адмирал?» А теперь как с Ванькой, запросто обращается…»

Лаврищев перебирал в памяти все: гнетущую скуку города, тоску одиночества в отдельной пустой квартире (жена оставалась в Ленинграде, там доучивались дети), предупредительно-вежливые звонки Черкашина, а особенно его новой супруги, их приглашения на чашку кофе и «пулечку», поездки в Ялту, на Орлиный залет, и даже в какую-то таинственную чайную ночного Бахчисарая, где рекой лилось вино, а чебуреки… изумительные подавали чебуреки! «Может быть, все подстраивалось к этому финалу, вот к этому сраму, к игре уже открытыми картами, к циничному разговору в флагманской каюте «Истомина». Позорно. Нелепо. Стыдно. Ступнин месяцами оснащал корабль, не до «пулечки» ему было и не до чебуреков. Он сработался с офицерами, с командой, и нате вам… Черкашин! Ладно, я тебя сейчас огорошу. Ты меня не стесняешься, я тоже не буду тебя щадить».

— Так… — выслушав прямую отповедь Лаврищева, сквозь зубы процедил Черкашин. — Член Военного совета считает невозможным разрешить командовать кораблем человеку, за спиной которого будут шушукаться. Человек, легкомысленно разрешающий семейные вопросы, так же поступит и на службе. Нужно предварительно потрогать струны, проверить, не звучит ли какая-нибудь фальшиво?.. За Ступнина горой встанет народ, те же матросы, а за Черкашина — начальство?.. Где же оно, это начальство?

Лаврищев не ответил сразу, сосредоточился. Откровенность Черкашина становилась похожа на развязность. Ему не хотелось быть сообщником человека, который завтра может войти к нему в подчинение.

«Действительно ли он оскорблен или ловко играет свою роль? «Затмение» Черкашина касалось только личной его жизни, не вписанной в рамки уставов. По уставу бы легче: заложить бумажкой страничку, вызвать и указать перстом — бросил жену, двоих детей».

Если ближе придвинуться к иллюминатору, то можно увидеть освещенный полуденным крымским солнцем берег, колоннаду Графской и спускающуюся к морю античную лестницу. На Графской в сорок четвертом поднимал флаг освобождения неизвестный матрос с автоматом. Тогда Черкашин командовал эсминцем, вторым уже по счету, первый его эсминец потопили «юнкерсы», этот человек с трагически опущенными плечами и скорбными складками, резко очертившими рот, чуть не погиб тогда. В бахчисарайской чайной его узнал бывший матрос, инвалид, и долго рыдал на плече своего командира. Черкашин поцеловал руку матроса. Ему, Лаврищеву, хотелось, бы отметить на своем пути такую же вот случайную встречу, осознать в себе человечность, мужество, быть таким же искренним, каким показался ему тогда Черкашин. Может быть, Черкашина нужно предупредить, избавить от худшего, позаботиться о его дальнейшей судьбе? Лаврищев мягко высказал ему точку зрения старших начальников, стараясь не называть фамилий и отделываясь полунамеками.