Аркадий Первенцев - Матросы

— Морально-этические категории? — Черкашин покривил побледневшие губы, глаза его потемнели от сдерживаемого гнева. Тихо и внятно он спросил: — А подвергать притеснению по службе из-за ханжества — это не противоречит моральным нормам? А если я ее люблю… люблю!.. Меня пытаются убедить, что я ее слишком мало знаю… Слышал и это, Лаврищев. Но не подло ли, полюбив женщину, шарить в ее прошлом? Я беру ее такой, какая она есть, и обязан требовать от нее честной жизни в настоящем и будущем… А что было позади… Может быть, там бездна? Может быть, я сам боюсь туда заглянуть. Зачем же заставлять это делать ее?

— А вы загляните, Черкашин, — мучительно выдавил из себя Лаврищев. — И себя, и других избавите от кривотолков. Вам же все равно придется заполнять на нее анкету. Один из наших общих начальников сказал: мы живем в крепости, и нам не безразлично, кто входит в ее гарнизон…

В штормовую погоду, когда большинство кораблей укрывалось в бухтах, а в море бродили только новые эсминцы и подводные лодки, сколачивавшие молодые команды, Черкашин выехал на южный берег полуострова.

В Ялте, невдалеке от дворца эмира бухарского, было местечко, куда можно прикатить в субботний день и остаться на воскресенье в одном из адмиральских люксов.

Ирина полудремала возле его плеча. От нее пахло мехами и какими-то новыми духами, присланными недавно отцом из Москвы. В темноте угадывались приметные огни Балаклавы, ее высот, там разрабатывали карьеры замечательных минеральных флюсов. Ранее безжизненные холмы осветились. Город, воспетый Гомером, мифические Сцилла и Харибда всегда вызывали в душе Черкашина чувство зловещего очарования, неясного страха. Теперь это чувство усилилось и помимо его воли слилось с образом этой вот женщины. Она чутка, и ее не провести. Еще в Севастополе она уловила что-то новое в его поведении, и это ее насторожило. Вопросов не задавала, а насторожилась.

Беседа в каюте адмирала не могла пройти бесследно для Черкашина. Его «настроили» на подозрительность, и он не мог отделаться от этого позорного чувства. В самом деле — кто она, что она? Вспомнился поход на флагмане, «Избранное» Куприна, письмо Ирины, где так много было волнующих намеков и тонкой лести. Тогда только начиналось. Теперь он знал о ней не больше, чем после первого их знакомства. С тех пор прошло всего несколько месяцев. А казалось, было так давно. Многое пошло кувырком. Рушились связи с семьей, все образовывалось по-новому, хотя ничего хорошего это новое не принесло. Утомительно, страшно, нервно. И не выкарабкаться…

В старой семье он был хозяином, желанным и необходимым. В новой семье… Хотя какая же семья? «О детях и не думай, Павел, — сразу же заявила Ирина, — я не хочу добровольно надевать на себя кандалы. Дети, удовлетворяя эгоистические чувства родителей, сами в конце концов становятся эгоистами».

Поднимались по извилистому шоссе в темных горах. Под фарами вспыхивал мокрый подлесок, скалы, деревья.

Ирина превосходила его в силе воли, хотя иногда поддавалась ему. Так хитрят женщины, они это умеют… Впрочем, прежняя его жена хитрить не умела. Шестнадцать лет назад она была мила, застенчива, молилась на него. Чудесная фигурка. Пляж. Поти. Корабли бросили якоря на рейде, офицеры, как и положено, сошли на берег. На черном песке потийского пляжа, с его бурьянами и мелководьем, и возникла, как из пены морской, та женщина, которую он полюбил и которая одного за другим родила ему детей, опустилась в домашних заботах. Когда приглашал ее с собой, отказывалась: «Надо постирать, погладить… Иди, Павлушенька, иди один…» Ее губы пахли щами. Она перестала следить за собой: ведь все устроено, вошло в русло. Куда исчезло милое кокетство, наивность? Интересы ее сузились до границ скромного флотского ателье, изготовления наливок и пирогов с капустой. Жена должна поддерживать дух мужа, его страсть, уметь блеснуть… И вот — Ирина. Умеет блеснуть, ничего не скажешь. Но нельзя переходить меру, затмевать других жен, в этом таится самая страшная провинциальная опасность. Ирина слишком ретиво поставила себя в центре внимания, нарушила скромный, деловой и приличный порядок, установившийся в городе с давних времен. Это не могло пройти безнаказанным. Ее опасались, ее сторонились, начинали ненавидеть…

Возле железных кованых ворот их встретил дежурный врач — молодой и предупредительный офицер. Шурша галькой, они спустились к старинному особняку, окруженному кипарисами. Заранее приготовленный ужин и вино подала пожилая женщина с мягким украинским говором и ревматическими ногами.

— А здесь недурно, — сказала Ирина, когда они остались вдвоем, — в стиле безвозвратно погибшей империи, смешанном с…

— Преклонением перед Западом, — добавил Черкашин.

— Что же, Запад не так уж плохо поработал в свое время на нас, на Россию.

— Ты так думаешь?

— А ты?

— В меня Запад всадил две пули и пять осколков.

— Почему ты так раздражен? — Ирина любовалась собой в зеркало. — Никогда не переноси в семью служебные неприятности, мой милый.

— Не называй меня так пошло! — еле сдерживая себя, попросил Черкашин. — «Мой милый», «Котик», «Лисанька»! Ужас! Кошмар!

— Я тебя не понимаю, — лениво возразила Ирина, — когда-то тебя волновали подобные эпитеты… Перенеси чемодан в спальню, я хочу переодеться…

За ужином на ее лице держалось капризное и пренебрежительное выражение, старившее ее и отчуждавшее.

— Вина выпьем у камина, Павел.

Она закурила. Черкашин сидел в кресле и смотрел на огонь, разгоравшийся в камине, сложенном из нарочито грубо отесанных гранитных глыб. Казалось, камень кое-где сохранил следы кирки. Пол перед камином — такие же грубые плиты, а поверх брошен ковер яркого восточного орнамента.

Полоса отполированной меди с шестигранниками литых заклепок как бы скрепляла куски гранита. В камине горели поленья кипариса. Бронзовые бра на стенах освещали копии картин знаменитых мастеров.

— Невероятно плохие копии. Ни к черту не годятся. Хочешь спорить? — убеждала она, пренебрежительно выпуская дымки в сторону картин. — Рамы, Павел, отличные, где-то добыли интенданты. А полотна! Убогость. И какой это идиот вешает картины на стене отвесно?

Можно молчать, расстегнуть китель, уйти подбородком в теплый ворот и постепенно собираться с мыслями. Перед глазами Черкашина темно-красные мокасины Ирины на толстой подошве, обтянутой по ранту золотистой кожей. Такие же ремешки переплели ступни. «А это лучше плохих копий? Сколько энергии ухлопано, чтобы добыть эти «горные креольские мокасины» в комиссионках Москвы! Там же, из-под стекла саркофага-прилавка, Ирина выудила пояс, усыпанный красными стекляшками, и еще какие-то побрякушки… «Я как цыганка, я люблю такие вещи: клипсы, серьги, перстни с большущими камнями…»