Ольга Гуссаковская - Повесть о последней, ненайденной земле

Забор возле госпиталя строили наскоро. Раньше, когда здесь была школа, стоял просто низенький штакетник, а за ним дремучая чаща чайного дерева. Теперь вместо штакетника поднялся легонький тесовый забор. Селим постучал по одной доске, дернул. Скрипнув, она отошла в сторону.

— На соплях сделано, — сказал он пренебрежительно и отодрал вторую.

Ребята оказались в знакомом дворе. На асфальте возле дверей еще видны «классики» — их нарисовали когда-то масляной краской, так и остались. А на гимнастической площадке горой свалены кровати и рядом сарай стоит незнакомый. Возле забора за сараем огромная гора дров. Самых лучших «досточек», какие редко доставались ребятам на лесопилке, — охранники продавали их на базаре.

— Ой, сколько тут! — тихонько ахнула Наташа. — Хоть каждый день брать — все равно незаметно будет, верно?..

— Бери и не разговаривай! — оборвал ее Селим.

Они с Алей начали класть дрова в корзины, а Слава стоял и смотрел на груду кроватей, точно и забыл, зачем сюда пришел.

— Ты что, до завтра так будешь стоять? — тряхнул его за плечи Селим.

— Нет… Я пойду… Я на берег лучше… — Слава попытался скинуть с плеч его руки.

— Что?! Ах ты мазила! Он пойдет, а потом на нас же ябедничать, да?!

Наташа поняла — сейчас Селим будет бить Славу.

— Не трогай его, не трогай! — Она всем телом повисла на руке Селима.

— Ну, работнички, чего не поделили? — раздался совсем близко спокойный низкий голос.

Наташа даже не успела ничего понять — Селим вырвался и исчез. Аля тихонько отодвинулась за угол сарая и тоже скрылась. Только они со Славой стояли возле кучи дров, а напротив дядька в халате и на костылях. Лицо у него было широкое, с добрыми, толстыми губами, но глаза такие, что Наташа попятилась, жалко махнула рукой:

— Мы же немного… Мы больше не будем! Отпустите нас, дяденька!

— Да я и не держу, бегите. Мне все одно за вами не угнаться. Видите, нога-то какая…

Вместо ноги у него действительно болталась толстая, неуклюжая культя. Наташа сразу-то и не заметила.

— Только как же это вам совесть позволила у раненых бойцов добро воровать, а?

Слава резко выпрямился и замер, а Наташе хотелось одного — чуда. Любого. Пусть провалится земля, пусть рухнет на нее дерево, пусть… все, что угодно. Только бы не слышать, что это она, Наташа, обокрала раненых!

— Ладно, ребята. Садитесь, да потолкуем маленько, в ногах все одно правды нет, — совсем другим голосом, тихим и очень грустным, сказал боец.

Они втроем присели на дрова.

— Ты вот, я смотрю, совсем как моя Иришка — беленькая да темнобровая. И батька у тебя, поди, на фронте, а?

— На фронте… — чуть слышно ответила Наташа.

— А мать на работе и ты целый день одна, ведь так?

— Так…

— А раз так, как ты должна жить?

— Не знаю…

— А что ж тут не знать? Дело простое. Надо, чтобы все по правде было — и только. У тебя и у меня все одно. Если я с передовой не убегу, если ты мать не обманешь и чужого не возьмешь — тут немцу-то и конец! Пришибет его правда. А что было бы, если отцу твоему написать, что ты у раненых дрова воровала а? Или твоему? — повернулся он к Славе.

Слава дико посмотрел на него, вскочил и вдруг со всех ног бросился к забору, нелепо размахивая руками, — он всегда так бегал из-за хромоты.

— Что это с ним? — встревоженно спросил боец. Приподнялся, позвал: — Эй, малец, вернись!

— Не вернется он, — вздохнула Наташа. — Это он из-за отца. Вы про отца его сказали, что он на фронте… вот он и убежал. Отец-то у него дома, на базаре торгует.

— Вот оно что… — протянул боец и совсем уж по-доброму посмотрел на Наташу. — А живете-то вы далече?

— Нет, близко. Вон там, где дом с красной крышей. Видите?

Боец посмотрел, подумал о чем-то, наматывая на палец травинку. Наташа вдруг увидела, сколько на его лице морщин — глубоких, темных, и глаза совсем не злые и не страшные — просто усталые и даже немножко похожи на папины.

— Вы вот что, ребята… — заговорил он снова. — Чем тайком сюда лазать, приходите миром, в гости. Нам ведь тоже скучно, а есть, кто и вовсе двигаться не может… Доброе дело можете сделать, а? Меня Сидором Михайловичем зовут, из пятой палаты. Спросите — вас и проводят. Ну как, по рукам?

Наташа кивнула, поднялась.

Он вдруг нахмурился, вздохнул:

— А ведь дровишек-то, поди, вовсе нет? Ладно. Возьми, что собрала. Не стесняйся, это же не тайком, это я тебе дарю от нашего имени вроде как на будущее. Так можно. Чтобы не забыла и пришла. И того мальца приведи. Обязательно, слышишь?

Наташа подняла корзину, привычно перегнувшись — так было легче нести, обернулась на странного этого человека и опять не узнала его лица. Показалось, что он плачет. Но с чего бы?

Тая встретила Наташу недовольным ворчанием:

— Тебя только за смертью посылать! Хорошо, что у меня с вечера дрова оставались… Ладно уж, идем обедать.

Серафима Васильевна ела, не глядя, зеленый борщ, овсяную кашу с молоком. Даже не похвалила, как обычно, Таю. На вопрос Любови Ивановны бросила односложно:

— Новых привезли. Ума не приложу, где мы такую уйму народу размещать будем?

Наташа потерлась головой о материн рукав, зная, что Серафиме Васильевне не до нее. Мать наскоро поцеловала ее и ушла. За столом остались Тая и Олег.

Любовь Ивановна тоже куда-то собиралась. Надела шелковое платье густого винно-красного цвета, что-то такое сделала с волосами, отчего они вдруг зазолотились, словно пойманный солнечный луч… В глазах появилось беспокойное, ласковое выражение.

Тая подняла голову, недобро посмотрела на Любовь Ивановну:

— Куда вы собрались?

Та покраснела, дернула плечиком.

— Ах, да не все ли тебе равно! Нужно, вот и иду. В конце концов, я не обязана давать тебе отчет в своих действиях!

— И очень жаль, что не обязаны, — совсем уж зло проговорила Тая. — Муж бы ваш не так спросил…

— Не смей! Слышишь, не смей о нем говорить! — крикнула Любовь Ивановна и выбежала из комнаты.

Тая подождала минуту, глядя на дверь, и принялась убирать посуду.

Тае было трудно — ведь не с Наташей же говорить о том, что ее мучает. Она отлично знала, что Любовь Ивановна завела знакомство в городе, развлекается. Было в этом что-то такое, чего она не понимала, что еще не пережила и оттого особенно безоговорочно осуждала.

Любовь Ивановна ушла, почти убежала, пообещав скоро вернуться.

Олег все еще мудрил над тарелкой каши, капризно морщась и шлепая губами. Он не был похож на мать и в то же время напоминал ее расплывчатым, безвольным очерком губ и подбородка, прищуром светлых глаз. Тая пригрозила ему трепкой, и это заставило мальчика доесть кашу. Вместе с Наташей начали убирать со стола. Со двора доносился визг ребятишек. Где-то внизу, наверное в кухне, разгоралась бабья перебранка.