Михаил Соколов - Грозное лето

Янушкевич, видимо, напрягал голос и докладывал:

— Разрешите пояснить… Австрийцы обошли правый фланг Зальца, ведя атаку на четырнадцатый корпус. Корпус в беспорядке отступил и тем самым открыл фланг. Генерал Алексеев сообщил, что в армии Зальца отсутствовало всякое управление. Если бы не инициатива шестнадцатого и гренадерского корпусов, не ушедших на узкий участок фронта, была бы катастрофа. Верховный главнокомандующий повелел сместить барона Зальца и второго Жилинского-Войтина и заменить их генералами Эвертом и Клембовским. Возможно, придется сместить и начальника штаба генерала Гутора… Вы слышите меня, Владимир Александрович?

— Слышу, очень плохо… Допинг, допинг нужен самый сильный, иначе наших командующих не расшевелишь. Ренненкампф держит против Летцена целый корпус Шейдемана, коего вы напрасно передали в первую армию. И еще держит кавдивизию генерала Гурко. У Самсонова же на правом фланге остался всего один шестой корпус генерала Благовещенского, на коего полагаться нельзя. Надо обходить крепости, блокировать их, будь то Летцен или Кенигсберг. Благоволите это запомнить, дорогой Николай Николаевич, — кричал в трубку Сухомлинов и продул ее так энергично, что Бьюкенен стал мизинцем прочищать свое длинное левое ухо, словно его заложило.

Янушкевич тоже продул трубку, и стало слышно немного лучше.

— Скоро едем в Белосток, будет допинг Жилинскому, чтобы тралил лучше Восточную Пруссию, — сказал он.

— За флангами, за флангами Самсонова наблюдайте. Людендорф — это авантюрист, может попытаться напереть на один из флангов второй армии…

— Крутая мера великого князя относительно Зальца, я полагаю, будет для всех хорошим пугалом, — продолжал Янушкевич. — В частности для Николая Иудовича.

— Николая Иудовича Иванова надлежало бы отправить послом в Италию, там открылась вакансия, чтобы не закапывался в землю без нужды и пользы, а атаковал австрийцев. Иностранные источники говорят, что Италия не объявит войну Австрии, коль мы будем бездействовать на галицийском театре. Кстати, у меня был Куропаткин, просился к вам на корпус, так что у вас может собраться полный комплект героев маньчжурской кампании… Знаю, что великий князь не желает видеть его… Винтовок? — крикнул в трубку Сухомлинов и, достав платок, утер вспотевший большой лоб, спрятал платок и продолжал: — Нет, не кончил…

— Еще покорнейше прошу передать повеление великого князя продлить запрет на водку, — говорил Янушкевич.

— Хорошо, я передам Горемыкину. А вы там категорически запретите офицерам и нижним чинам платить золотом. Министр финансов просил на заседании кабинета беречь золото. Пусть платят кредитными билетами за любую покупку… О винтовках — слушайте, дорогой мой Николай Николаевич, нижеследующее… Винтовок у нас было к началу войны, как сие вам ведомо, четыре миллиона шестьсот пятьдесят две тысячи. Это — для списочного состава армии в миллион двести тридцать две тысячи человек. У вас пока под ружьем не состоит и миллиона, то есть винтовок имеется по четыре единицы на каждого нижнего чина. Почему их вдруг стало недоставать? Сербии? Мы посылали ей всего сто двадцать тысяч, плюс Болгарии и Монголии шестьдесят тысяч, только и всего… Плохо слышно? Телефоны, телефоны наши… На поле боя? А вы благоволите приказать собирать их после боя. Я напишу надлежащий циркуляр. И еще прикажите артиллеристам не палить из мотовок-трехдюймовок снарядами по каждому неприятельскому солдату, — кричал Сухомлинов на весь кабинет. — Какие фуфайки могут быть летом? Орудийные парки? Это другое дело.

— Где-то запропастились, — слабым голосом говорил Янушкевич. — Гучков распространяет здесь всякие слухи по сему поводу. Вот уж поистине — ферфлюхтер, дрянь.

— Что, что?

— Это пленные немцы так называют русских за то, что мы не даем им вина, пива, которых они требуют, как в своих пивных, — ответил Янушкевич.

Сухомлинов негодующе крикнул:

— Пленные немцы еще могут рассчитывать на пиво, когда кончится война, а на что рассчитывает этот мерзавец Гучков, когда приедет в Петербург? Его судить военно-полевым судом надобно, ибо он такие же панические слухи распространял и в Харбине во время японской кампании, когда околачивался в Маньчжурии, — мне Куропаткин говорил… Генерал Шуваев, наш с вами друг и глаза интендантства, доложил мне, что у вас там, на узловых станциях, лежат горы ящиков с патронами винтовочными и пушечными. За чем смотрит Данилов-черный? Попросите генерала Маниковского, он у вас там, он все разыщет. Боже мой, какой допинг потребен вашим генералам! Я не могу хладнокровно слышать об этих вещах, о недостающих винтовках и патронах. Союзники? Ничего союзники не дают нам…

Бьюкенен делал вид, что не слушает разговора, но при этих словах Сухомлинова нетерпеливо подсказал ему:

— Скажите, мы комплектуем миллионную волонтеров армию, много нужно нам винтовок. У маркиза де Лягиша, французского военного атташе при ставке, просить надо, скажите генералу Янушкевичу это.

Сухомлинов сказал в трубку:

— Посол Бьюкенен советует вам поднажать на маркиза де Лягиша, пусть дает надлежащую депешу Жоффру… С Японией? Договариваемся. С Америкой пока не договорились, хотя у нее в банках лежит уйма нашего золота. Да, да, вы правы: вот когда некоторые думские цицероны поймут, что преступно было не давать нам денег по смете на царицынский завод…

В трубке отдаленно послышался густой властный голос, и Сухомлинов услышал: «Бросьте объясняться с ними, Николай Николаевич. Вы мне нужны по экстренному делу».

И Янушкевич сказал:

— Я кончаю разговор, Владимир Александрович. Меня требует его высочество. До свидания.

— Я слышу голос его высочества. До свидания, Николай Николаевич, — ответил Сухомлинов, а в уме добавил: «Век бы его не слышать».

И, помедлив немного и видя, что Бьюкенен уже всю полировку на углу его стола побил, барабаня пальцами с длинными ногтями, мрачно посмотрел на его пальцы и сообщил:

— Господин посол, его императорское высочество, великий князь и верховный главнокомандующий, приказал сформировать для защиты Лондона полк из старых донских казаков и послать их к вам по первому вашему требованию. Смею уверить вас, что это будут непревзойденные рубаки, кои в считанные секунды изведут своими шашками любой германский цеппелин.

Он сказал это с превеликим удовольствием, ясно давая понять: вот, мол, как о вас беспокоится великий князь, и сердобольно развел полными руками, добавил:

— Это — все, что я могу вам сообщить. Конечно, если бы сие входило в мою прерогативу…

Бьюкенен вскипел, вскочил с кресла и вот-вот, казалось, готов был грохнуть кулаком по столу, но не грохнул, а, заикаясь, разразился гневом: