Михаил Соколов - Грозное лето

— Надежда, ты скомпрометировала себя крайне. И меня. И нашу с тобой семью. Я не потерплю никакого участия ни Бадмаева, ни старца в моей судьбе. И в твоей. И запрещаю — слышишь? Решительно запрещаю произносить даже имя этого шарлатана. Я потрясен вашим с доктором Бадмаевым мистицизмом, слепотой, невежеством, наконец!

— Но он вхож в царскую семью, лечит наследника. Он хорошо знает военного министра Сухомлинова, доктор Бадмаев мне говорил, а Сухомлинову стоит лишь приказать, и ты останешься в Петербурге. Что я плохого сделала? Или тебе куда лучше искать вакансии где-нибудь на краю света? Я не понимаю твоей щепетильности, — виновато и растерянно говорила Надежда.

— Я не нуждаюсь ни в чьей протекции, а этого мошенника — тем более, и прошу, настоятельно прошу тебя: ни в коем случае не обращайся к сему сорокалетнему «старцу» и держись от него подальше.

— Однако он лечит наследника от гемофилии — несвертываемости крови.

— Его выписал из Сибири великий князь Николай Николаевич для лечения своей охотничьей собаки, это еще куда ни шло. Но несвертываемость крови цесаревича доверить лечить безграмотному мужику — уму непостижимо! Как ты, медичка, можешь верить этим сказкам? Это же — несчастье, что он путями поистине неисповедимыми пробрался в царствующую семью.

— Тише, бога ради! — остановила его Надежда. — Услышит кто, бог знает что и будет. А тебе надо беспокоиться о своей карьере.

И Александр не мог более сдерживаться и раздраженно произнес:

— О жизни, о нашем супружестве нам следует беспокоиться, дорогая жена! А что касается карьеры, то смею тебя уверить, что связь моего имени с именем этого проходимца закроет перед нами все двери в порядочном обществе. На себя, на свои способности мы должны и будем полагаться в службе и в жизни. И с меня достаточно внимания великого князя, оказанного мне во время нашей свадьбы, — весь Новочеркасск уже знает об этом. И каждый старается выказать свое расположение. Расположение к имени августейшего, конечно, но менее всего ко мне. Противно.

— Ты невозможный эгоцентрист. Я не для себя стараюсь, не для своего удовольствия, а для нашего же с тобой счастья. Я ничего подобного от тебя не ожидала. Ты положительно не позволяешь мне и рта открыть и требуешь, чтобы я поступала только так, как хочешь ты. Даже когда я намерена сделать что-то для тебя. Так нельзя жить…

Несколько шагов они прошли молча: как чужие, каждый думая о своем, и у каждого все, горело в груди и вот-вот должно было выплеснуться.

Александр видел: дальнейший разговор приведет к ссоре, которая бог знает чем может кончиться. Как уже и было накануне его отъезда из Петербурга сюда. И сказал с полным равнодушием:

— Прекратим этот печальный разговор, Надежда, коль ты — моя жена, благоволи же считаться и с моими желаниями. А они суть — жить в семье и вести себя так, как подобает супруге русского офицера: достойно, просто, без оригинальничания и игры в мистицизм и эмансипацию. Ложь все это, карточные домики светских бездельниц и их покровителей. Как и когда женщины могут эмансипироваться, спроси у моего брата, Михаила.

Сказал и спохватился: зря, напрасно впутывает в разговор Михаила, хорошо зная, что он может ответить на такой вопрос: «Революция только и может эмансипировать женщину, более ничто на свете».

Надежда иронически усмехнулась и произнесла:

— Ты просишь, но и требуешь одновременно. Приказываешь. Как своему денщику. Следовательно, я бессильна сопротивляться и ничего не должна предпринимать без твоего согласия.

— По крайней мере, в этом случае я буду спокоен, что ты не наделаешь новых глупостей.

— Но как же мы будем жить? Так, как сейчас? Ты — здесь, а я — там? И сколько это может продолжаться?

— Я еду в Петербург, пройду процедуру выпуска и — в Варшаву, куда меня приглашают на вакансию, а ты — со мной. И будем жить вместе. Вот и вся механика, — ответил Орлов.

Надежда сузила свои глаза-щелки, стрельнула из них, как из бойниц, уничтожающим взглядом, будто свалить его хотела, чтобы не мельтешил, не надоедал и исчез с лица земли, но раздумала, поправила черную накидку, черную кокетливую шляпку, точно такую, какую Орлов видел на Марии в Петербурге, и произнесла совершенно спокойно:

— Тогда — разрыв.

Александр даже споткнулся, будто ему ножку подставили, и изумленно посмотрел в ее округлое, как бы припухшее от бессонницы, безжизненно белое от лунного света лицо и спросил чугунным голосом:

— Надежда, ты затем и приехала сюда, чтобы сказать мне об этом твоем решении? Ты думала, прежде чем говорить?

— Я сказала: развод. Об этом я думала еще в Петербурге. Сама хотела, чтобы ты сделал мне предложение, сама и исправляю свою ошибку.

— Ты сошла с ума! — повысил Александр голос, — Почему ты считаешь, что допустила ошибку, выйдя за меня замуж? Почему ты вообще затеяла этот дурацкий разговор здесь, в Новочеркасске, где я фактически сделал тебе предложение?

— Потому что ты не намеревался делать его и жениться на мне. Ибо ты не любил меня. И не любишь. Все это устроила Верочка, наивнейшая душа, так как хотела мне счастья, бывшей подружке.

Александр терял терпение, но крепился, сделал шаг-два вперед, потом назад и спросил более спокойно:

— Надежда, ты слишком зарядила себя в Петербурге непонятной злобой и вот изливаешь ее здесь. Но ведь ты — моя супруга, законная жена…

— Этого еще недостаточно, — прервала его Надежда. — Этого еще мало, дорогой мой супруг, оскорбительно мало — быть супругой формально. Любви твоей ждала, о ней мечтала, а ты бережешь ее для другой. Для Марии, которая без ума от тебя.

Александр опять закипел:

— Боже, боже, что ты такое болтаешь? Ты определенно сошла с ума! Ты — невменяема. Что с тобой? Или это — божественное влияние на тебя твоего нового покровителя Бадмаева и его безграмотного друга, имя которого неприлично называть в порядочном обществе? Это — ужасно.

— Не смей так говорить о старце! — истерически крикнула Надежда, сжав кулаки, — Он святой человек! Не в пример вам, солдафонам!

Александр не мог более сдерживаться: схватив ее за руку, он почти поволок ее с аллеи в сторону, поставил возле белоствольного тополя, и словно припечатал ее к нему, и смотрел, смотрел в ее испуганные глаза и не мог понять: да точно ли перед ним была Надежда, жена, и своим ли языком говорила ему такие слова, за которые убить — мало. И загремел на всю округу:

— Значит, ты не только была у этого шарлатана и ублажителя сиятельных блудниц и сладострастниц, а и сама встала на позорный путь морального падения, если не разврата? Этому учил тебя твой «эмансипатор» Бадмаев, медицинский кумир и друг самого отвратительного мужлана и совратителя наивных душ, заблудшихся в трех житейских соснах, вроде жены одного петербургского полковника? У-у, какая мерзость… Уходи, я не могу с тобой более разговаривать, — с болью, со стоном душевным произнес он и в это время почувствовал, как правую щеку его ожег сильный удар, а в следующую минуту раздался спокойный и довольный вполне голос Надежды: