Михаил Соколов - Грозное лето

А Бугров все испортил. Откуда у него эта меланхолия — у человека, характера коему — не занимать, бравого офицера к тому же?

Он так и сказал:

— Меланхолия напала на тебя, друг. Или начитался всякой дряни, что левые расклеивают на каждом заборе. Или наслушался в Питере моего братца, Михаила, коего, честное слово, я когда-нибудь арестую сам. У меня голова трещит от тревожных мыслей в связи с неудачей нашего шестого корпуса и обнажением правого фланга второй армии, и я через пару часов отправлюсь в пасть к дьяволу, к Ренненкампфу, чтобы понудить его незамедлительно атаковать противника в тыл и помочь корпусу Благовещенского, вернее, теперь уже Рихтера, а ты несешь такую ересь, что я и не узнаю тебя. Наше дело — воевать и только воевать и бить противника.

И Бугров взорвался:

— А и остолоп ты, Александр! Война — это величайшее несчастье для народа, для всего живого на ее земле и для самой земли русской. Неужели ты этого не понимаешь? Неужели тебе безразлично наблюдать, как гибнут люди, самые здоровые и работящие? Тысячами за один бой, как в дивизии Комарова, как было при Сталюпенене и Гумбинене, десятками тысяч за немногие недели войны. А что будет через месяцы, через год-два, затянись война? Истребим весь цвет русской нации. Во имя чего и кого, позволительно спросить? Не во имя же истребленных?

— Николай, я не желаю более разговаривать с тобой, извини. Ты говоришь вещи, за которые, узнай хотя бы Кулябко об этом, тебе на сей раз вряд ли назначат Кушку, а скорее всего сорвут погоны, орден и загонят на каторгу. Речей, подобных твоим, я достаточно наслушался от Михаила и Василия, братцев моих, но не вижу проку: все идет, как шло веками, и плеть обуха не перешибает.

— Плохо слушал. Я тоже многого не расслышал в свое время, но все же кое-что понял, а именно: так жить, как живет Россия, — нельзя, невозможно, преступно, если хочешь. Это не жизнь, а существование, тяжкое и недостойное человека, под присмотром солдат и жандармов, вроде нашего мерзкого Кулябко, коего я пожалел из-за гнилой интеллигентности. Он меня не пожалеет, если я попаду в его грязные руки… Я с удовольствием исправил бы сейчас ту свою ошибку на дуэли, но…

Александр иронически заметил:

— Романтика юношества: Кампанелла, Маркс, Парижская коммуна… Наш пятый год… и даже наш поп Илиодор, задумавший создать новую религию разума и солнца.

— Я завидую твоей просвещенности, — негромко воскликнул Бугров.

— А тебе ведомо, чем все это кончилось? Хорошо ведомо: кончилось заточением, а затем бегством Илиодора за границу, а для других — столыпинскими галстуками, как мои братья говорили. Так неужели вы, неукротимые мечтатели, хотите вновь ввергнуть Россию в пучину новых бед и страданий? — с негодованием произнес Александр. — Жестокие вы с моими братьями. Мне остается лишь пожалеть, что вас ничему путному история так и не научила.

— Жестокие — не твои братья. Жестокие те, кто вверг целые народы и страны во взаимное истребление. И история многих как раз именно и научила, — возразил Бугров твердым, уверенным голосом. — Научила тому, как должно доводить до конца борьбу за свои идеалы.

— Мечты, мечты, где ваша сладость? — насмешливо пропел Александр и ожесточился: — Чего ради ты начал со мной этот разговор? Тем более на войне, в нескольких верстах от фронта? И зачем, в таком случае, ты приехал именно на фронт, коль полагаешь, что война — зло и несчастье? Творить это зло и несчастье. Где же логика?

— Александр, коль тебе известны Кампанелла, Маркс, Парижская коммуна — не такой уж ты наивный, чтобы не понять, о чем идет речь. Что касается моего возвращения на фронт, то логика здесь простая: я приехал, не выздоровев как следует, затем, чтобы быть рядом с тобой, с другими товарищами по службе…

— Уволь. Я принимал присягу верой и правдой служить престолу и отечеству и буду предан до конца дней своих. Кстати, и ты присягал тому же.

— Я присягал служить России, что и делаю. Престолу служить не буду, — отрезал Бугров.

— России без престола нет и быть не может.

— Может. И будет непременно. И объективные законы развития общества говорят об этом красноречиво. Можно вспомнить, например, историю Франции…

— Перестань, я сказал! — повысил голос Александр.

— Вот видишь: не знаешь истории, а кричишь… Ну, кричи, а я пойду к Марии, посмотрю, как ее устроили, — сказал Бугров и ушел.

Александр закурил и зло подумал: нет, так дальше продолжаться не может, — самые близкие друзья его болтают черт знает о чем, а он вынужден слушать их. Кончать надо с такой дружбой, с такими друзьями, с их болтовней. И только ли болтовней?

Тут его раздумья прервал сладкий голос штаб-ротмистра Кулябко:

— Капитан, вы ли это? Голова опущена, руки висят, как на огородном чучеле. Что с вами? Или этот оторвиголова Бугров наговорил глупостей? От таких всего можно ожидать, — сказал Кулябко подчеркнуто сочувственно.

Александр поднял голову, в глазах его блеснули злые огоньки, и он грубо сказал:

— Я не знаю, что плохого можно ожидать от офицера и героя войны, но я знаю, что, услышь Бугров ваши слова, вызвал бы и теперь убил бы. Впрочем, это мог бы сделать и я, но сейчас не до этого.

— Понимаю, капитан наболтал капитану лишнее. О моей персоне. Но я… — оправдывался Кулябко.

— Но вы ходите за мной по пятам. Предупреждаю, штаб-ротмистр: доложу великому князю. Смею уверить, что у меня найдется, что сказать о вас.

— Как, впрочем, и у меня — о вас, — не остался в долгу Кулябко. — Телеграмму Сухомлинову сочиняли вслух? Сочиняли, друг мой.

Александр качнул головой и произнес — как обухом по голове хватил:

— А вы плохо кончите, штаб-ротмистр. Вас рано или поздно, а ведь убьют.

И быстро пошел в штаб, оставив Кулябко в полном недоумении.

…Сейчас он ехал на штабном открытом автомобиле «бенц» в первую армию, при пакете на имя Ренненкампфа, с полномочиями неожиданными и необыкновенными — генерального штаба офицера связи ставки верховного главнокомандующего и личного представителя Янушкевича, сказавшего ему:

— …Вручением директивы Ренненкампфу не ограничивайтесь, а требуйте ее беспрекословного и незамедлительного исполнения. Вплоть до приказания от моего имени. Директива дается от имени ставки фронта, чтобы Яков Григорьевич не обиделся, что его обходят, как главнокомандующего, хотя — между нами — его высочество потерял к нему интерес. По телеграфу не передается из опасения, что противник или лазутчик какой-нибудь может ее перехватить. Так что — с богом, капитан. В случае чего — дайте мне знать в Барановичи, куда мы возвратимся завтра. Сегодня мы уезжаем на Юго-Западный, к Иванову. Он что-то задерживается с атакой Львова. Великий князь по взятии Львова думает пригласить туда государя. Да, скажите Шейдеману — вы будете ехать через расположение его корпуса, — чтобы он приготовился перейти опять в подчинение Самсонову. Если, конечно, Ренненкампф не воспротивится. Ну — желаю всех благ, капитан.