Михаил Соколов - Грозное лето

— Этого я не могу сделать, Александр Васильевич. Только повеление верховного. Но я поддержу вашу просьбу перед великим князем, — ответил Жилинский.

Самсонов печально покачал головой и сказал:

— Вот так мы воюем: правая не знает, что делает левая.

— Да почему же мы плохо воюем, Александр Васильевич? Вы — наступаете, армия генерала Ренненкампфа, как и хан Нахичеванский… — пытался было Орановский возразить, но Самсонов нетерпеливо прервал его:

— Да перестаньте же наконец морочить мне голову, генерал Орановский! Ренненкампф не воюет, а стоит на реке Ангерап, в четырехпяти переходах от второй армии. И хан Нахичеванский не воюет, хотя ему по сущему недоразумению вверили большую часть конницы фронта, способной в считанные дни врубиться в тылы Гинденбурга и разгромить все коммуникации. Нет, нет, господа, так воевать нельзя, так командовать войной мы с вами не можем, не имеем права…

Александр все слышал через открытую сквозняком дверь кабинета, возле которой стоял, готовый войти при первой необходимости, и внутренне гордился безмерно: Самсонов подавлял и главнокомандующего, и начальника штаба и привел их в явное замешательство, ибо ему не укажешь на дверь, не напомнишь, как вести себя, потому что он хлопнет дверью — и тогда неизвестно,‘чем все может обернуться, ибо государь преотлично знает его и в обиду не даст, а еще более не даст в обиду Сухомлинов, любимец государя.

Но и Жилинский знал свою силу: за его спиной была ставка верховного, был Янушкевич, его преемник на посту начальника генерального штаба, был Данилов, бывший его подчиненный по генеральному штабу и любимец верховного, и поэтому он сухо и с явным чувством своей силы и превосходства спросил у Самсонова:

— Что вы хотите предложить мне, дорогой командующий доблестной второй армией? Вы до сих пор еще и не сказали нам.

И, повесив карту на свое место, расправил ее и отошел в сторону, ожидая, что же такое особенное предложит этот строптивый командующий, явно зарвавшийся. И думал: если Самсонов поступит несоответственно с директивой верховного — пусть пеняет на себя; он, Жилинский, доложит великому князю тогда обо всем, ибо великий князь уже высказал свое августейшее неудовольствие медленным наступлением второй армии.

Самсонов подошел к карте и с ходу, будто только что говорил об этом, сказал:

— Генералу Ренненкампфу демонстративно начать как бы подготовление двадцатым корпусом Смирнова к штурму Кенигсберга, чтобы привлечь внимание противника, а тем временем начать форсированное преследование его третьим и четвертым корпусами Епанчина и Алиева. Коннице хана Нахичеванского идти форсированно Ландсберг — Рутштадт для перехвата корпусов Макензена и Белова. Второму корпусу Шейдемана перейти в наступление на Растенбург — Зеебург, оставив против крепости Летцен небольшой заслон. Кавалерийской дивизии Гурко держаться вблизи нашей дивизии Толпыго и действовать сообща, врываясь с флангов в тылы врага, как немцы ворвались в тыл двадцать восьмой дивизии Ренненкампфа и нанесли ей сильный урон. Наконец, хану Нахичеванскому незамедлительно перейти в наступление в направлении Гутштадт — Алленштейн — Остероде, в тыл противнику и на соединение с нашим корпусом Клюева. Для блокирования Кенигсберга оставить двадцатый корпус Смирнова, — в Кенигсберге прежде всегда было тысяч двадцать пять ландверных солдат… Крепостные орудия большей частью — устаревшего образца.

Жилинский переглянулся с Орановским и как бы говорил: «Что же вы молчите, начальник штаба? Ведь совсем на голову садится наш друг Самсонов».

Орановский именно так и понял его и сказал не очень тактично:

— Его превосходительство Александр Васильевич в чужом глазу видит соломинку, а в своем…

Самсонов резко прервал его:

— Я не соломинки или бревна приехал сюда считать, генерал Орановский. Я приехал единственно ради того, чтобы сказать главнокомандующему, не пожелавшему выслушать меня в телефон…

Теперь Жилинский прервал его:

— Я был весьма занят, Александр Васильевич, но дело не в этом. Дело в том, что вы, простите, ломитесь в открытую дверь, а именно: первая армия наступает непрерывно и идет на сближение с вашей армией. Противник отступает тоже непрерывно и норовит уйти за нижнюю Вислу. Ваша задача с Ренненкампфом: вам надлежит поскорее перехватить пути отхода противника, а Ренненкампфу — поскорее настичь его с тыла. Штаб уверен, что вы, наши доблестные военачальники, преуспеете и исполните свой долг перед престолом и отечеством, ибо сил у вас вполне достаточно.

Орановский добавил уже категорически:

— Но для сего командующим обеими армиями надлежит выполнять директивы ставки фронта и верховного главнокомандующего с наивозможной точностью и наибольшим рвением. А не дискутировать по поводу каждого приказа штаба фронта.

Самсонов все время ходил и молчал. И думал: напрасно он приехал сюда, напрасно терял время на споры в телефон, сейчас напрасно написал рапорт-письмо на имя великого князя, — все напрасно. И ему хотелось хлопнуть дверью этого роскошного кабинета, где можно было разве что делать столичные салонные приемы, но никак не решать вопросы войны. Ибо он видел ясно: он лишь числится командующим, но фактически армией не может распоряжаться так, как считает необходимым. И должен повторять в приказах то, что говорят свыше. Не считаясь с ним и его мнением. С самых первых дней войны. И с первых дней войны вынужден обманывать себя и армию.

И наконец произнес с полной безнадежностью:

— Значит, господа, все остается так, как и было.

— Все как было, — поспешно ответил Орановский, но увидел, что главнокомандующий неодобрительно посмотрел на него, нахмуренно и зло, и поправился: — Та есть остается в силе директива ставки.

— Из-за которой я приехал.

— И потеряли драгоценное время, — назидательно заметил Орановский.

Жилинский встал из-за стола и как бы заключил разговор, сказал кратко и мрачно:

— Направляйте корпуса, кроме первого, который по повелению верховного остается в районе Сольдау, на скорейшее соединение с первой армией… И не задавайте труса после допроса каждого пленного.

У Самсонова тонкий нос побелел от негодования, глаза засверкали, и он готов был наговорить дерзостей, однако перед ним был главнокомандующий фронтом, сослуживец по японской кампании, и он горько произнес, считая по пальцам:

— Первая директива ставки была: направить вторую армию на Зенсбург — Растенбург; вторая — направить армию на Алленштейн — Зеебург, то есть западнее на два перехода; третья — направить армию на Алленштейн — Остероде, еще западнее на три перехода, хотя Жоффр тоже советовал вам идти с юга именно на Алленштейн. Но вы согласились со мной лишь через неделю. Скажите, ваше превосходительство, вы могли бы командовать армией при таких разноречивых условиях, когда приходится по три раза на день менять направление движения корпусов и дивизий? — спросил он вроде бы спокойно и сказал горячо, резко: — И после этого позволяете себе называть меня трусом? Но в таком случае как прикажете назвать неспособность штаба фронта заставить Ренненкампфа воевать, а не бахвалиться перед газетчиками, как они мне говорили, своими успехами, к которым, как я сказал, он не имеет никакого отношения? Да поймите же вы наконец: если первая армия не будет наступать энергично — противник переформируется и нападет на вторую армию, как очень угрожающую его тылам. При ослабленном, после изъятия второго корпуса, нашем правом фланге и запрете мне распоряжаться первым корпусом, да еще таком неспособном его командовании, — я не уверен, что справлюсь с атакой противника, если она последует. А теперь судите меня, как вам угодно. Я сказал штабу, что полагал за должное сказать.