Михаил Соколов - Грозное лето

— Сказывают, что царица заодно с германцами. Это — правда, сестрица? Она ж как есть сама германка.

У Надежды черные брови подскочили на лоб от удивления и испуга, и она негромко ответила:

— Она — императрица России, солдатик, и так думать о ней нехорошо.

— Да я ничего, я не думаю, а вот однокашники мои бают, мол, вроде…

— Глупые они, и вы их не слушайте, — говорила Надежда, а сама дрожала от страха: такие речи в лазарете самой Вырубовой! А что же могут говорить в других лазаретах и госпиталях? «Ужас! Какой ужас!» — в страхе думала она и более ни о чем и ни с кем не говорила.

И пришла к поручику в офицерскую палату.

Поручик лежал с закрытыми глазами и словно бы спал, однако он не спал. Ему стало лучше, температура снизилась почти до нормальной, но рука ныла, и он осторожно перекладывал ее с места на место, не открывая глаз и болезненно хмуря темные брови.

Надежда подошла к нему неслышной походкой, или ковровая дорожка приглушила ее шаги, так что поручик не видел ее, а почувствовал ее присутствие потому, что она осторожно и легко положила его забинтованную руку на живот и сказала, зная, что он не спит:

— Вот так и держите. Перемещать нельзя. Когда можно будет, я скажу.

Поручик открыл глаза, улыбнулся и сказал:

— В одном положении она деревенеет и может остаться в изогнутом состоянии. Вы не находите?

— Не нахожу и запрещаю вам своевольничать, — строго произнесла Надежда.

— Слушаюсь, — совершенно серьезно ответил поручик и спросил: — Императрица действительно будет у нас завтра? Одна?

— Будет. А одна или с государем — я не знаю.

— Благодарю вас, сестрица, — сухо поблагодарил поручик.

Царица действительно пришла одна, сопровождаемая Вырубовой и всем медицинским персоналом лазарета. Сегодня пришла, после обеденного часа, и, едва войдя в первую палату, где были нижние чины, тотчас же бросила быстрый, нетерпеливый взгляд на портрет ее и мужа. И жесткие ее, слегка синеватые, губы расправились в еле заметной улыбке.

Она была одета как и сестра: в длинное серое платье с белым передником, на котором горел яркий красный крест, в белой косынке, перехваченной под самым подбородком неприметной бриллиантовой заколкой, высокая и прямая, как гвардейский офицер, и бледная, как стена госпиталя. Медленно она подходила к раненому, тихо говорила:

— Здравствуй, солдатик. Как ты себя чувствуешь? Доволен ли заботой о тебе наших сестер милосердия? — И, взяв из рук Вырубовой иконку, вручала ее солдату, даже не дождавшись его ответа.

Солдат рассматривал ее, царицу, немигающими глазами, кивал головой, если мог, бегающим взглядом скользил по лицам сестер, будто спрашивая, что говорить царице, но все ему улыбались, все ждали, что он ответит, и солдат отвечал:

— Здравия желаю, ваше императорское величество. Чувствую хорошо. Благодарствую.

Иные тянулись к ее руке, сухой и жесткой, чтобы поцеловать, но царица брала в это время следующую иконку и вручала ее раненому, говоря тихо и смиренно, произнося слова возможно правильнее:

— Благословит тебя бог, солдатик.

Солдат крестился, что-то бормотал в крайнем смущении, и все шло хорошо.

И тут случилось такое, что Вырубова едва сознания не лишилась: когда царица вошла в офицерскую палату и приблизилась к поручику, чтобы спросить его о самочувствии, как он спокойно и внятно, хотя и тихо, спросил у нее:

— Ваше величество, за что вас так ненавидит русская армия?

Царица помрачнела, брови ее сузились и вытянулись стрелками, синие губы сжались, и от этого рот ее стал маленьким и жестким, а в глазах мелькнули такие огоньки, что вот-вот, казалось, из них брызнет пламя, но она или не расслышала вопроса раненого, или сделала вид, что не расслышала, и, обернувшись к Вырубовой и отступив на шаг, спросила:

— Что он сказал?

Вырубова ответила спокойно и уверенно:

— Он просил помолиться за доблестных защитников престола и отечества, ваше величество.

Царица подумала, посмотрела на раненого суровыми, прищуренными глазами, вновь обернулась к Вырубовой и вновь спросила:

— А о какой ненависти он говорит?

— Он говорит о ненависти к врагу, ваше величество, — ответила Вырубова и так посмотрела на стоявшую тут же Надежду, что та ясно прочитала в ее взгляде: «Как же это вы, милая, допустили? Красавчика сего опекаете вы».

Вырубова, конечно, так не думала, она просто посмотрела, не сильно ли испугалась Надежда, и, чтобы отвлечь внимание царицы, сказала Надежде:

— Наденька, подойдите сюда, государыня еще не знает вас, — и отрекомендовала царице: — Моя старшая сестра, Наденька. Вы изволили спрашивать, кто мне помогает, так вот она и есть главная помощница.

Надежда поклонилась и сделала реверанс, а царица притронулась своей белой ледяной рукой к ее голове и сказала:

— Помогайте Анне Александровне, Наденька. Я буду благодарить вас за это.

И пошла далее по красной ковровой дорожке и уже приблизилась к другому раненому офицеру, да в это время позади раздался какой-то шум, она оглянулась, и Вырубова оглянулась, и все сестры.

Там шли к царице какие-то ходоки-крестьяне и еще издали говорили:

— Мы — к твоей милости, матушка-царица.

— Заступница наша…

Царица спросила у Вырубовой:

— Кто такие?

— Кажется, от Григория Ефимовича.

— Если от него, надо принять их.

И торжественный обход прервался: ходоки стали просить и бить поклоны, а царица словно бы и забыла о раненых, стояла, как неживая, и смотрела на ходоков ничего не понимающими глазами.

Когда обход закончился и царица удалилась, Надежда вбежала в свою комнату, упала на кровать и забилась в слезах.

— Что он сказал? Что он сказал, несчастный?! — в полном отчаянии восклицала она, и готова была разорвать этого беленького красавчика с погонами поручика на части, и боялась за него, как за самого близкого и родного человека, как если бы это был муж, любимый…

Вырубова сделала вид, что ничего особенного не случилось, и даже не нашла нужным пристыдить поручика.

Пристыдила Надежда на второй день, когда делала ему перевязку:

— Вы сошли с ума, милостивый государь. Вчера сошли, а сегодня даже не раскаялись. Вы думали прежде о том, о чем спрашивали у государыни?

Поручик улыбнулся и ответил:

— Я всегда думаю, сестра. И сейчас думаю.

— О чем же?

— О том, что после выздоровления меня убьют.

— Опять глупости. Боже, да кто вы такой и можете ли вы хоть минуточку быть серьезным?

— Могу, — ответил поручик и, поцеловав ее руку тихо и торжественно, сказал: — Я — русский человек…

И умер.

Михаил Орлов шел по Невскому щеголь щеголем: в черной, тончайшего сукна, тройке, в шляпе-котелке и в крахмалке-воротничке, да еще с изящной тростью в правой руке, которой он играл с легкой небрежностью, да еще курил пахучую сигару с золотым ободком.