Михаил Соколов - Грозное лето

Надежде показалось, что он сказал это иронически, и она ответила:

— Если вам будет угодно… — и ушла к вагонам.

Вырубова игриво погрозила Бугрову маленьким указательным пальцем и назидательно сказала:

— Только одно условие, штабс-капитан: у нас порядки строгие, так что не вздумайте ухаживать за хорошенькими сестрами. И не устраивайте дуэлей, об этом я прошу вас.

Бугров потемнел. Намек был довольно прозрачный. Но ведь не он, Бугров, вызывал Кулябко, а его вызвали? К тому же он стрелял в воздух, о чем, правда, сейчас сожалел, после того, что ему сообщил генерал Адариди: Кулябко, конечно, ищет в нем, Бугрове, крамолу. Но какое отношение все это имеет к Вырубовой — было непонятно.

Вот почему Бугров ответил:

— Постараюсь быть выше всяких похвал.

…И начались обычные лазаретные хлопоты: размещение раненых по палатам, перевязки, обход, срочные операции, и Надежда не заметила, как пролетел день.

В палатах была стерильная чистота, было много цветов на тумбочках возле кроватей, на подоконниках, в кадках по углам, на полу были ковровые дорожки, на отдельном столике, в стороне, лежали журналы, на обложке которых Кузьма Крючков нанизывал на пику одиннадцатого немца.

В каждой палате — портрет царя в солдатской форме.

Все было ослепительно бело, и сами раненые после бани были во всем белом, и посветлели, и как бы приготовились к чему-то торжественному, но торжественного не было, а были перевитые бинтами, с обескровленными лицами люди, были стоны, и тихий скрежет зубовный, и бредовые вскрики тяжело раненных.

Вырубова, в сопровождении врачей и сестер, сама обходила раненых, спрашивала о самочувствии, о родных, выслушивала просьбы, а сестры записывали их, и записывали адреса семей, и клали на тумбочки конверты с бумагой и химические карандаши, но раненые только смущенно посматривали на них и не брали, а некоторые негромко говорили, чтобы не слышала Вырубова:

— Сестрица, вы уж извиняйте. Я же грамоте не того…

— Ничего, ничего, мы сами будем писать, а вы только скажите, как и что, и куда.

Поздно вечером Надежда наконец пришла в свою маленькую комнату, белую как светелка, села за стол отдохнуть. Только что она ассистировала хирургу, который производил срочную операцию тяжело раненному и отнял ногу. Ногу ту санитар пилил, как полено, а потом отнес ее куда-то и выбросил. Тогда Надежде некогда было думать об этом, она еле успевала подавать врачу инструменты, но сейчас ей вспомнилась та нога солдата, и она нервно вздрогнула. «А что, если с Александром случится такое? Это — ужасно».

И решила написать Александру повинное письмо: взяла бумагу, ручку, макнула перо в белую ученическую чернильницу и задумалась. О чем писать после такого разговора в Белостоке, после такого расставания, холодного и отчужденного, если не сказать — враждебного? И не по ее вине только?

И быстро написала:

«Саша, родной, прости меня, я была не права…»

В это время, запыхавшись, к ней вошла сестра и сказала:

— Надежда Сергеевна, нашему красавцу плохо, поручику.

Надежда бросила ручку на стол и выбежала из комнаты. Она поняла, о ком говорила сестра: о белявом поручике, который в дороге никак не хотел уходить в купе и стоял у окна вагона, в Минске, надеясь увидеть на станции конечно же любимую, единственную.

Надежда, лишь глянула на него, все поняла: гангрена, потеря правой руки, а может быть, и смерть. Однако сказала с легким укором:

— Что же это вы, поручик? Уж от вас я такого не ожидала. — И приказала сестре: — Готовьте к операции. Живо, — прикрикнула она по-станичному.

Поручик слабо улыбнулся и негромко произнес:

— Я не умру, Надежда Сергеевна. Я — крепкий еще, так что не отпиливайте мою руку. У меня есть красивая невеста, ну, вы понимаете…

Надежда строго заметила:

— Перестаньте болтать глупости, никто вам руку отпиливать не намеревается. И невеста от вас никуда не денется.

Гангрены у поручика не было, а было нагноение возле кости, задетой осколком снаряда, и был сам осколок, засевший в ткани руки. Надежда удалила его, рану хорошо промыла и продезинфицировала, и все обошлось благополучно.

Следующий день был такой же, как и предыдущий: обход, перевязки, выдача лекарств, операции, и некогда было поесть как следует, а не только отдохнуть немного, а когда наконец Надежда выкроила несколько минут и хотела пообедать, ее позвала Вырубова.

— Управились, Наденька? Отдохните с нами и выпейте чашечку кофе, а то вам некогда было сегодня и пообедать как следует, — сказала она своим ласковым мелодичным голосом и шутливо добавила: — Наш гость и поклонник вашего медицинского таланта, Александр Дмитриевич, ничего и в рот не хочет брать без вас, так что присаживайтесь и будем вместе ухаживать за ним. Вы не возражаете, Александр Дмитриевич?

Гость поднялся из-за стола и восторженно произнес:

— Как можно, милейшая Анна Александровна?! Я бесконечно счастлив быть в обществе таких прекрасных дам. Позвольте ручку, милая Надежда Сергеевна, в знак моего глубочайшего уважения к вашему несравненному медицинскому таланту, о коем мне говорил ваш учитель и друг, доктор Бадмаев. А вы, оказывается, и операции делаете, — и он поцеловал руку Надежде своими холодными губами и поставил ей стул.

Надежда смутилась, лицо ее загорелось, и она растерянно произнесла:

— Благодарю вас, Александр Дмитриевич, за столь лестные ваши слова обо мне, но, право, я всего лишь медицинская сестра и такой чести не достойна. Доктор Бадмаев любит преувеличивать способности своих учеников.

— Не прибедняйтесь, не прибедняйтесь, Наденька, это вам ни к чему, — мягко пожурила ее Вырубова.

Она сидела в мягком желтом кресле, одетая в черное гипюровое платье, пышная и грудастая, и на ее миловидном лице играл румянец. Со стороны о ней можно было сказать: кровь с молоком, симпатичная, с кротким нежным ротиком и застенчивыми светлыми глазами, однако же — себе на уме, хотя держалась просто и непринужденно, независимо от того, с кем говорила. Но Надежда знала: от этой ничем не выделявшейся женщины иногда может зависеть судьба вельможи, и уже не раз думала: вот к кому надо обратиться по поводу Александра, но всякий раз пугалась одной мысли об этом, а не только разговора.

Вот и сейчас: Вырубова принимала товарища председателя Государственной думы Протопопова, приехавшего конечно же не только ради того, чтобы выпить вместе с хозяйкой чашечку кофе, а чтобы устроить какие-то свои дела владельца текстильных фабрик, конечно же тайно от своего патрона Родзянко, который терпеть не может как Вырубову, так и его, Протопопова.

Но, в конце концов, Надежде мало было дела до того, кто и зачем приезжал к Вырубовой, и она рада была бы лучше прикорнуть в своей комнатушке хоть на полчасика, пока ничего с кем-либо из раненых не случилось, но вместо этого ей вот надо сидеть за круглым столиком у Вырубовой, разливать кофе из серебряного кофейника в китайские чашечки и поддерживать разговор, благо она немного знала Протопова, который бывал у доктора Бадмаева, приезжая за лекарством. Но о чем ей говорить с товарищем председателя Государственной думы? Не о делах же государственных? Вырубова и то — сидит и вяжет впрок какие-то варежки для своих раненых и больше слушает гостя, чем говорит сама.