Юрий Рытхэу - Путешествие в молодость, или Время красной морошки

Занятый ребенком, Рэмкын редко посещал эти сборища, да и не нравилось ему там, и порой он до рассвета ждал Зою, сидя у окна, пытаясь читать какую-нибудь книгу либо коротая время за поздними телевизионными передачами.

Зоя никогда не бывала пьяной так, чтобы ничего не помнить, не соображать. Но от нее сильно пахло вином, когда она входила в комнату, говорила громко, не обращая внимания на предостерегающий шепот мужа: ребенок спит…

— Эх! Ведь один раз живем! — нарочито удалым голосом произносила она и просила заварить крепкого чая. Первые минуты в такой ситуации Рэмкын испытывал брезгливое чувство к ней, словно она чем-то замаралась, но стоило ей обнять его, прижаться головой к его груди, как он начисто забывал все, что собирался сказать, и его охватывало чувство жгучей нежности, смешанной с жалостью. Он гладил Зою по голове, приговаривая:

— Ну, ничего, моя Золотозубая…

Зоя отнимала лицо от груди, смотрела прямо в глаза мужа благодарным, слегка затуманенным, влюбленным взглядом, и часто в ее глазах блестели слезы.

Беда пришла вроде бы неожиданно, но Рэмкын в первую же минуту подумал: «Ну вот, так и должно было случиться…»

Зою вместе с сослуживцами увезли в районный центр, а магазин опечатали.

А потом был суд, опись и конфискация имущества.

Парню шел второй год, и он еще ничего не понимал, Рэмкын после всего этого забрал сына и на все лето уехал в тундру, а когда вернулся и вошел в опустевшую квартиру, стало так горько и больно, что он впервые не выдержал и заплакал, напугав Никитку.

Рэмкын сочинил сказку для сына о том, что мать уехала на далекую красивую землю, откуда она непременно возвратится. Для обоих мужчин — большого и маленького — она была самой красивой, самой желанной мечтой…

— Для других она, быть может, совсем иная… — сказал Рэмкын, закончив свой рассказ. — Но главное ведь: какая она для нас. И мы ее любим, вместе с Никиткой… Может быть, если бы я был один, могло черт знает что случиться. А вдвоем мы выдержали это испытание.

Всю хмурость и сырость унесло в море вчерашним ветром. Ледовое поле приблизилось к берегу, заблестели наполненные осенними дождями ручьи, небо огласилось криками птиц.

Вертолет прилетал в середине дня.

На бетонированной площадке, отмеченной по краям красными флажками, собрались отлетающие и встречающие. Рэмкын с мальчиком стояли рядом со мной.

— Вчера Зоя позвонила, — тихо сказал мне Рэмкын, — Она будет первым вертолетом.

Из-за высокого мыса, нависшего над селением, вынырнула машина и нацелилась на вертолетную площадку, прижимал ветром пожухлую тундровую траву.

Замерли винты, отворилась дверца, и над краем кабины повис короткий, в три ступеньки трап. Из вертолета выпрыгнул второй пилот, сделал знак мелькавшему за стеклом летчику и только после этого позволил пассажирам выходить.

Я ее сразу узнал.

Она вышла, щурясь от яркого осеннего солнца, в темном шерстяном платке. Обведя глазами встречающих, увидела Рэмкына и Никитку, улыбнулась, и тут я понял, почему Рэмкын называл ее Золотозубой: у Зои были собственные прекрасные зубы, подсвеченные алостью полных, неподкрашенных губ. И вся улыбка была такой прекрасной, такой лучезарной, что казалась и впрямь золотой, и только этот солнечный осенний день мог сравниться по яркости с ней.

Она шагнула навстречу мужу, обняла его. Никитка, продолжая держаться за руку отца, видимо понимая детским сердечком всю значительность момента, стоял тихо и важно, глядя по-взрослому в пространство.

Еще на подходе к старому становищу, сидя внутри железного, пахнущего теплым металлом вездехода, Оннонау почуяла густой, мощный запах тундры, аромат оленьего мха-ватапа, отцветающих растений, грибов, кореньев, запасенных на долгую зиму тундровыми мышами, запах родного, давно покинутого, но еще живого очага. Ее охватила такая радость, что даже показалось, будто она не просто вернулась на старое место, но и в то молодое, счастливое время, когда все это она не только могла осязать, но и видеть живыми глазами, еще не подернутыми непроницаемым туманом.

К радости возвращения примешивалось и другое чувство: мысли о будущей операции. Они тревожили Оннонау, заполняя душу каким-то неведомым, сладостным страхом. Через несколько дней должен прилететь вызванный по рации вертолет и увезти женщину в больницу. Дочь уверяла, что такие операции нынче обычны, и даже прочитала вслух статью из медицинского журнала.

Как только прибыли на место, сразу же начались привычные хлопоты: поставить кочевое жилище, распаковать вещи, разложить асе по своим местам… Оннонау помогали дочь и зять, старший пастух, он же водитель вездехода. В ногах путался внук Вася, который скоро пойдет в школу и будет жить в селении Усть-Чаун, в интернате.

Ярангу ставили на старое место, хорошо заметное даже по прошествии многих лет: тяжелые камни, которые держат края рэтэма [6] Рэтэм — моржовая кожа или шкура оленя, которой покрывают ярангу. на земле, все это время оставались нетронутыми, образуя правильную окружность. Ни долгие летние и осенние дожди, ни зимние ураганные ветры, полирующие сугробы и снежные заносы, не могли вытравить темный налет копоти, глубоко въевшийся в поры очажных камней, Река Ичу в этом месте была мощна и полноводна, и ее течение напоминало дыхание могучего зверя, прокладывающего долгий и тяжкий путь через каменистую тундру и наконец-то достигшего своей конечной цели — свидания с другой рекой, слияния с ней для совместного движения к Ледовитому океану.

Уже много лет стойбище Онно не ставило свои яранги в устье реки Ичу, осваивая другие пастбища, расположенные в глубинной тундре, или же в восточной части обширного побережья Чаунской губы.

Эти моховища считались резервными, сберегаемые на самый крайний случай, и вот такой случай пришел: отведенное на это время года пастбище оказалось занятым новой геологической экспедицией.

Когда ярангу поставили и разожгли костер, все ушли в стадо оставив старую Оннонау одну. Так уж повелось за многие годы: когда главные дела по жилищу заканчивались, остальное устройство ложилось на плечи старой женщины. Она убирала каждую вещь на свое, заранее и навсегда предназначенное ей место. Этот порядок понемногу утвердился в яранге с тех пор, как Оннонау ослепла. Произошло это не сразу, постепенно утверждался и порядок внутреннего убранства яранги. И каждый ее обитатель — будь то зять, дочь или внук — знали, что старая Оннонау терпеть не может беспорядка, и старались быть аккуратными во всем, понимая, что слепая чует всякую грязь и неряшливость куда острее, нежели зрячий.

Старая Оннонау бережно подкладывала сухие веточки стланика, дула на огонь, разжигая его слабым дыханием. Время от времени она поднимала голову от очага, обращая лицо к широко распахнутому входу, к солнечному свету, щедро вливающемуся в полусумрак яранги. Движения женщины были так уверенны, четки и экономны, что только теперь, когда лицо ее открыто яркому свету, можно было заметить тусклые бельма.