Юрий Рытхэу - Путешествие в молодость, или Время красной морошки

В крохотные окошки вездехода трудно было что-нибудь разглядеть, и потому Саше доводилось любоваться окрестностями лишь во время остановок на чаепитие. Выпитое вино довольно скоро улетучилось, ребята протрезвели, хотя водка в запасе еще была, но, видно, она предназначалась для тех, кто оставался в тундре. Каждый раз, выходя из грохочущего вездехода, Саша поражался мягкости и беспредельности открывающегося перед ним простора.

Кое-где тундра уже пожелтела, но еще цвела пышно и пестро.

Птичьи стаи прочерчивали небо от края до края. Удивительно: птенцы расхаживали прямо по открытой поляне, по берегам нескончаемых озер и речушек. Чего-чего, а воды здесь хватало, и порой трудно было понять, как водитель находит направление в этой запутанной мозаике воды и земной зеленой тверди.

По часам время приближалось к десяти вечера, но солнце не садилось, свет не убывал. Полный полярный день с незаходящим солнцем кончился, но было еще довольно светло, и можно двигаться дальше.

Наконец, в очередной раз перевалив еще через одну речку, о которой Мухин догадался по скрежету гусениц по гальке, вездеход пополз вверх по пологому склону и остановился. Водитель выключил мотор, и вместо тишины Мухин на этот раз услышал человеческие голоса — женские и даже детские. Раздался и собачий лай.

Да, это было стойбище. Три яранги, покрытые комбинированной летней крышей из парусины и стриженой оленьей замши, стояли на высоком сухом месте, над бурным ручьем.

Ноги затекли, и Мухин еще не совсем уверенно чувствовал себя на твердой земле. Первое впечатление его ошеломило: на него смотрела древняя старуха с седыми всклокоченными волосами, в которых светились белые оленьи шерстинки. Она улыбалась во весь рот, показывая остатки желтых, прокуренных зубов, и весело смотрела на Сашу.

— Амын етти! — громко произнесла она и выпростала из недр мешковатого мехового балахона жилистую руку, удивившую силой пожатия.

— Здравствуйте, — нерешительно отозвался Мухин.

— Трасти! Трасти! — весело повторила старуха.

Знакомая по рисункам и кинокартинам сказочная баба-яга по сравнению с этой тундровой ведьмой показалась бы писаной красавицей.

— Саша, — обратился к Мухину Иван Тавро, — иди к маме в ярангу. Она позаботится о тебе. А мы едем дальше, в стадо. Завтра вернемся… Будь здоров!

Выгрузили фанерный чемодан Мухина и умчались.

Проводив взглядом ныряющий меж кочек и холмов вездеход, старуха взяла Мухина за руку и повела за собой.

С яркого света в яранге трудно было что-нибудь разглядеть. К тому же в глаза лез дым от тлеющего слева от входа костра. Старуха провела гостя, не выпуская его руки, вглубь, где уже различалось нечто вроде небольшой меховой коробки с поднятой передней стенкой, и посадила на бревно, служащее изголовьем. Она все старалась заглянуть в лицо, что-то беспрерывно говорила, но тону ободряющее, успокаивающее.

Усадив Мухина, отошла на минуту и тотчас вернулась с пышной буханкой белого хлеба и килограммовым куском янтарного сливочного масла в эмалированной миске. Нож для хлеба и масла поразил величиной и остротой лезвия. Потом появилась кружка невероятно крепко заваренного чая и банка сгущенки.

— Кусай, кусай, — стараясь говорить по-русски, с улыбкой то и дело повторяла старуха. Она уже не казалась такой страшной. — Хорошо, хлеб, масло. Кусай, кусай…

И Саша Мухин принялся «кусать». Хлеб, чуть подсохший, да еще с маслом, со сгущенным молоком был необыкновенно вкусным.

Но это оказалось только началом. Старуха шуровала у костра, который, разгораясь, меньше дымил, а возле мехового полога стало и совсем хорошо. Глаза привыкли, да и света, льющегося с вершины конуса, где сходились закопченные жерди, вполне хватало.

Отодвинув миску с маслом, старуха поставила большое деревянное блюдо с вареным оленьим мясом. Соблазнительный аромат, несмотря на съеденную половину буханки, заставил приняться за горячее.

Эта удивительная трапеза продолжалась долго, потому как старая женщина подкладывала и подкладывала ему куски один аппетитнее другого.

Еда закончилась тем, что Саша, сраженный неумолимой сонливостью, рухнул в полог на разостланные оленьи шкуры и уснул мертвым сном.

Так началась его жизнь в стойбище.

Саша быстро привык спать в пологе. Старая Вээмнэу, с которой он сдружился на всю жизнь, сшила ему удобную тундровую одежду, сначала летне-осеннюю, а потом зимнюю.

Дни складывались в недели, недели в месяцы, месяцы в годы.

На следующее лето Сашу Мухина уже нельзя было узнать: он возмужал, загорел несмываемым, никогда не сходящим тундровым загаром, заговорил по-чукотски. Жил он там же, в яранге старой Вээмнэу, которая называла его сыном и относилась к нему как к младшему, самому любимому ребенку.

— Три года я безвыездно прожил в чукотской тундре, в яранге, — рассказывал Мухин, — Как говорили потом районные власти, «очукотился» с ног до головы… Но не это главное. Главное — я стал глубже понимать этих людей, их нужды, их мечты, их представления о мире. Относились ко мне с такой бережностью, с таким уважением, что мне порой хотелось плакать: за что?

Иван Тавро как-то сказал мне:

— Мы полюбили тебя за то, что ты по-настоящему уважаешь нас. Ты тот самый русский, который за дружбу народов не на трибуне, не на лозунге, а в жизни… Ты знаешь наш язык, знаешь оленеводство, Знаешь, как жить в яранге. Ты не отворачиваешься от грязи, которой у нас еще хватает, не морщишь от нее носа… В общем, ты наш, и мы тебя за это любим…

Где-то далеко, на краю села Ново-Чаплино, залаяла собака. В незанавешенное окно уже пробивался ранний весенний рассвет.

— Конечно, среди тех, кто приезжает сюда, много мусора. Но много и таких, кто искренне хочет помочь местным жителям. И не все едут из-за денег… Какие деньги? Мы с женой несколько первых лет на ящиках спали. А как меня избрали председателем Билибинского райисполкома — люди со всей тундры стали ко мне приезжать, останавливались у меня, хотя в райцентре была неплохая гостиница и там всегда держали места для оленеводов… Нет, все шли ко мне. И я им никогда не отказывал… Знаете, те тундровые годы были для меня самыми счастливыми! Вот вы говорите: того не хватает, этого нет, там обижают чукчей… Все это верно. Но так, как живут сейчас чукчи даже в самой тундровой глубинке, не живут мои земляки в глубинке Костромской области… Вы знаете, когда я впервые вволю наелся белого хлеба? Я — Александр Мухин, потомок исконных российских хлеборобов? Вот тогда, в чукотской яранге, когда добрейшая душа, самое прекрасное сердце, которое я когда-либо встречал, старая Вээмнэу подала мне целую буханку белого хлеба и миску сливочного масла…

В ту ночь наш сон был короток, но тем не менее я чувствовал себя прекрасно выспавшимся, когда Федор Федотович постучал в нашу комнату и позвал завтракать перед дорогой.