Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Алексей — старший сын Петра Владимировича — полон гордости и тщательно скрываемой важности. Это от его выстрела рухнул сохатый, и на него вышел озверевший от собачьей трепки медведь. Ему — фарт.

Мозгочить поначалу неприятно, даже подташнивает с непривычки, но, глядя, с каким наслаждением, благоговейной сладостью едят вокруг, начинаю потихонечку, поборов брезгливость, втягиваться в общую трапезу.

Хлопнуть бы перед таким блюдом разом стакан за стаканом спирту или коньяку, а тогда и трава не расти — молоти все подряд. В вещмешке у меня фляга коньяка и две плоские бутылки «Отборной старки». Я их берегу, знаю сегодня будет праздник медведя. А пока, чтобы не обидеть охотников, стараясь не думать ни о чем, обираю пальцами, губами, языком расколотые кости, которые то и дело подталкивает мне то один, то другой охотник.

Втянулся — и вот уже в удовольствие глотаю студенистые, холодные, иногда чуть-чуть припахивающие сгустки костного мозга. Мозгачим. Тымаксан [15] Тымаксан — завтрак. .

После завтрака курим. Потом пьем чай, долго — до пятого пота. Охотники рассказывают, как брали зверя, быстро, по-своему, так, что не разобрать.

— Много лося, паря. Пожар горит — бадара. Сохатый прячется, сюда бежит. Шибко много.

— Где горит?

— Э, далеко. Двасать переходов, двасать пьят — оленя ходить будешь, — отвечает Алексей.

— Почему горит?

— Всяко разно быват. Агды — молнией зажигат, кудой место, там внизу, земля горит — выйдет огонь — горит. Кудой человек тайгу палит. Экспедиторы…

Экспедиторами эвенки и местные русские жители называют работников геологических, топографических и других поисковых съемочных партий.

— Шибко много кудой людишек по тайге бегат, — говорит Петр Владимирович. — Экспедитор больно кудой стал. Тайга — вредит, охотника — вредит. Кому польса делат, а?

Мне нечего ответить Петру Владимировичу. Я-то знаю, прав старый слепой охотник. Ох как прав! Много, очень много худых людей ходит по тайге.

Ежегодно в каждый полевой сезон в нехоженые, почти неизведанные и неисследованные края уходят сотни, тысячи, десятки тысяч экспедиций и партий. И у каждой на вооружении самолеты, вертолеты, новейших конструкций полуглиссеры, рассчитанные на мелководья, портативные, но мощные подвесные моторы, лошади, олени. В любой в самый что ни на есть глухой урман за несколько часов выбросят вертолеты целый десант, завезут продукты, рации — работай. Расширяются объемы работ, принимаются планы, ставятся новые задачи. И все это правильно, все это нужно. Но вот на одного специалиста, инженера, геолога ли, техника ли, топографа, приходится по десять, порой двадцать рабочих. Рабочих полевых партий. Но такой профессии нет, не в законе эта профессия, не в чести. Любой, кто бы он ни был, может в одночасье стать «экспедитором». Боже мой, кого только не встретишь среди рабочих полевых экспедиций! Все, кому не лень, хлынут в партии. Тут и такие модные в недавнее время туники (тунеядцы: очистили от них города, вывозили в Сибирь, возьми, боже, что нам негоже), алкаши (пьяницы, выброшенные из десятков учреждений и заводов), блатари (мелкие жулики, хулиганы с паспортами, выданными по справкам об освобождении), летуны (свободно передвигающиеся по стране люди в поисках рубля и приключений), романтики (срезавшиеся на экзаменах в институты и ушедшие в жизнь — это наиболее спокойная, но по неопытности тоже вредная часть великой армии «экспедиторов»). Да разве можно перечислить всех, кто ежегодно уходит в тайгу в казенной знцефалитке, добротных кирзовых сапогах, с казенным вещмешком за плечами, с казенным оружием, Постоянно меняющаяся текучая река судеб, характеров, лиц…

Есть, конечно, среди этого потока люди бывалые, честные, знающие тайгу, дело. Хорошие, настоящие помощники самоотверженным людям тяжелой, благородной специальности — геологам, топографам, ботаникам, географам, да разве перечислишь их всех, кто какое уж время простукивает, выслушивает, доглядывает, лечит, читает нашу такую знакомую и такую неизведанную землю. И, честное слово, сердце сжимается, когда уходит в тайгу, с неведомыми ему людьми, специалист. Каковы они? Не бросят ли в беде? Не сорвут ли работу? Не уйдут ли в тяжелую минуту, прихватив заодно продукты и вещи? Случается и такое. Убийства случаются.

И все-таки идут. А как же иначе, нет такой профессии — экспедиционный рабочий.

Я думаю об этом, слушая охотников. Незло говорят, тихо, а надо бы кричать, звать на помощь.

— На Окунайке (там раньше охотился Макар Владимирович), — рассказывает Алексей, — лабаз сладил. С лета мука завез, сахар, крупа. Зимой кушать надо. Шкура завез. Посуда. Чум ставил. Олень туда, сюда с барахлом гонял пять раза. Срубик — десять делал, привада соболю давал. Пусть кушает, привыкает. Зимой возьму. Карашо, отшень! Баякит [16] Баякит — место, богатое зверьем, рыбой. . Сезон подходил — детишка брал, жену брал, оленей гнал. Карашо будет — много зверя стрелям, говорил. Приезжал — ничего нет. Ни чум нет — сгорел чум, ни срубик нет — ломал, кудой человек, срубик. Лабаз — нет, жрать — нет. Все исгадил, все разбивал. Плакал шибко я. Отец плакал.

— Да, да, — покачивает седой головой слепой охотник.

— Да, да, — кивают остальные.

— Прошлый год было. Назад бежал. В Буньское ходил. Иван Иваныч кабинет забегал — плакал. Зачем так? Он меня жалел, мука, крупа давал — апанс. Назад бежал — снег глубокий падал. Пропал охота. Совсем мало белка брал, соболь. Кудо было, совсем кудо. Совсем многа кудой народ тайга пошел. Экспедитор…

Ну что ему ответишь. Как расскажешь ему, чистому, как ребенок, бескорыстному, доброму человеку — охотнику? Очень уж просто да легко стало в тайгу попадать.

Тайга горит. Охотник плачет. Геолога привозят из маршрута с ножевой ли раной под сердце, с пулей ли в затылок.

За разговором не заметили, как и время прошло. Собрались все вокруг. Ждут. Петр Владимирович знак рукой сделал. Все встали. Прошли в чум. Старик первый. Меня за ним направили, следом все остальные. Сели в чуме. Женщины по правую и левую руку от входа, место «бе» называется. Алексей принес голову медведя. Перед Петром Владимировичем казан с лучшими кусками мяса, медвежье сердце, печень, почки, легкие. У каждого в руках нож. У меня тоже — Чироня свой сунул, мой слишком велик (не обеденный), сам у кого-то тоже ножом разжился.

Я поставил перед стариком по бутылке коньяка и старки. Распечатал. Мигом появились кружки. Чироня кивает — разливай. Весело засветились глаза у охотников, женщинам тоже кружки, и Асаткан тоже, и двум парнишкам, только для Агды нет.

В чуме костерок, рыжие уголья, а сверху гнилье — дымокур. Петр Владимирович нашарил свою кружку, чуть отгреб гнилье, поставил греться в уголья. Подхватил из казана сердце амаки, полоснул ножом, заговорил быстро. И все вокруг заговорили. Праздник медведя начался.