Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Чичас, чичас, маленько все готово. Маленько бежать будем.

Наконец, выбившись из сил, я потерял своего каюра и возвратился к месту нашего отъезда. В огороде стояли запряженные тихие олени, повесив долу заиндевелые ласковые морды. Они безропотно ждали своего хозяина, прикрыв веками теплые глаза. И только маленький олененок, тыкался по огороду, фыркал, копытил землю, проявляя беспокойство. Сбросив в сенцах опостылевшую, всю прожженную жаром моего тела парку, я прошел в избу Степиных родителей.

По случаю вот-вот открывающегося сезона соболиной и беличьей охоты из Буньского ушли все, кто мог стоять на лыжах и держать в руках ружье. (Мне повезло. Степу только что выбрали депутатом сельского Совета, и он считал своим долгом уйти на охоту последним, проводив каждого, кто уходил на промысел).

Я сидел в пустой, но хорошо протопленной избе и ждал своего каюра. Быстро смеркалось. Зимний день на Авлакан-реке короче носа синицы. Не стаяли еще утренние голубые сумерки, как уже начинает густеть синий вечерний помрак. Я не знал тогда одной особенности, бытующей у этого народа, — в дорогу выходить с первой большой звездою. Я просто волновался, уверенный в том, что придется задержаться в Буньском еще на одни сутки. Не был я уверен и в том, что сумеем мы в неоглядной глыби тайги найти охотничий чум Макара Владимировича. Я уже дремал на лавке под шорох тараканов в запечье, когда гулко, как выбитое из бочки дно, ухнула дверь и на пороге появился Степа.

— Давай, давай, однако, некогда! Быстра нада! Олень совсем зазяб. Кушать хочет. Бежать хочет! Быстро надо, — заторопил он меня, заметался по избе, что-то разыскивая.

Степа был заметно навеселе, но от посожка отказался.

— Непьющий, — сказал он и откровенно дыхнул на меня легким запашком недавно выпитого спирта. — Бежим!

Мороз под пятьдесят. Деревья над Авлаканом будто бы остекленели. Кажется, крикни в эту безмолвность — и мигом рассыплется мир на тысячи звонких льдинок.

Пар от нашего и оленьего дыхания висит позади длинной-длинной нетающей полосой. Точно так же высоко в небе оставляет за собой след самолет.

Степа иногда останавливает оленей, и мы осторожно обламываем с их ноздрей и губ лед.

Пробежали высокий окатистый холм, густо поросший лиственницей, елью и березой, с лысой вершиной. Место это зовется Крест. О нем Степа рассказал легенду.

Давно-давно с первым льдом направился в тайгу жадный купец, решил опередить своих конкурентов: «Всю пушнину заберу, в барыше буду». Да только встал на пути Авлакана могучий холм. Бросились на него стрежневые волны, начали льдины на берег выпирать. Захороводилась вокруг вода, закрутилось крошево. Сверху еще льдины сбежали, заторило ледоход, река силу набирать стала. И в самую круговерть с крошевом и льдинами занесло купеческий шитик. Опрокинуло, раздавило, как гнилой орех. Купец тонуть стал. Был он мусульманин, стал на помощь аллаха призывать, не помогает аллах — не слышит.

Взмолился купец: «Помоги мне, русский бог, коли аллах не слышит! На холме тебе крест поставлю». Но и русский бог купца не услышал. Он уже ко дну пошел, да увидел его с берега эвенк-охотник. Спас купца. Говорил ему: «В тайге человек к человеку идет. Человек человеку помотает. Будешь так жить — хорошо будет. Нет? Не поможет тебе ни аллах, ни бог».

Купец охотника выслушал, ухмыльнулся. Крест все-таки на холме поставил — большой, деревянный. А вот человеку навстречу никогда не ходил. И погиб скоро: съел его амака, а крест сгнил и рухнул.

Синяя, безмолвная ночь. Старый месяц умер, новый еще не народился. Звезды осыпали небо, теплятся, перемигиваются, путаются в рогах оленей. Молоденький олененок жмется к моим нартам, заглядывает в лицо, отогревая его своим дыханием.

Мороз крепчает. И звон конгилона наполняет всю ночь.

— Эй, паря, — кричит Степа, — однако, курить надо, кровь греть надо! — Он останавливает оленей.

Закуриваем.

— Степа, а ты можешь спеть песню каюра? Свою песню эвенка?

— Однако, спою. На-ка, паря!.. — Он протягивает мне дорожную хлорвиниловую флягу. Делаю несколько глотков острого горячего спирта. Закусываю, как и Степа, снегом. Мы смеемся, и смех наш раскалывает тишину.

— Еще маленько — и дом. Садись, побежали! — командует и трогает свою упряжку.

— Песню каюра спеть не забудь! — кричу, падая в нарты.

— Однако, спою…

И заводит высоким чистым голосом:

Я вслушиваюсь в песню, улыбаюсь и, не вытерпев, подхватываю.

Бегут олени, бегут звезды в небе, бежит тайга, бежит белый аргиш. Бежит в ночи наша с каюром песня…

И снова точно через полчаса, словно по хронометру:

— Эй, паря! Однако, курить надо! Кровь греть надо!

И снова бегут олени, тайга, звезды, и песня каюра поспешает за ними.

Я не пою. Лежу, поплотнее укутавшись в парку, слушаю голос Степы — его каюрскую песню:

На следующей остановке Степа сказал:

— К нартам, однако, привяжись. Заснешь — не учуешь, как в снег скатишься. Закалеешь. У верхних людей только и проснешься.

— Выпаду — подберешь, — улыбаюсь.

— Нет, — качает головой Степа. — Я, когда нартами бегу, назад не оглядываюсь. Я вперед гляжу. Чего мне позади надо? Проехал — все видел. Вперед гляжу — так вот надо.

Он отхлебывает из фляги спирт. Приседает на корточки и, открыв рот, ловко кидает под язык снег. С шиком так словно деревенская модница семечки.

— Случай, однако, был, — закуривая, говорит Степан. — Прокурора в тайга вез. Большого, как ты. Тяжелого, оленей два раза ему менял. Устают олени. Шибко весу много. Прокурор кровь грел. Нарту ложился, стал ночевать. Аргиш ровный был, быстрый. Всего-то час бежать нам осталось в Инаригда. Прокурор — депутат, на собрание ехал. Прибежали. Я без парки был, в стеганке, заколел очень. Сразу в избу бежал. Брата просил: «Распрягай оленей, прокурора на собрание привез». Потом курил. Чай с братом пили. Вдруг приходит Алешка Попов. Говорит: «Товарища и гражданина прокурора привез?» — «Привез, говорю». — «Народ его в красном чуме ждет. Пора собрание начинать». — «Пора, говорю, чего не начинаете?» — «Прокурора нет». — «Как нет? Час вот уже прошел, как прибежали». Брат говорит: «Он к нам не заходил. Мы отдыхаем, чай пьем». — «А ты, когда оленей распрягал, его видел?» — спрашиваю у брата. «Он на нарте спал». — «Нет, — говорит брат, — не видел прокурора. Ты его, Степка, потерял. К нарте привязывал?» — «Нет. Я думал, прокурора привязывать нельзя!» — «Дурак, — говорит брат. — Тебя за большого этого человека народ теперь не заметит. Плохо тебе, Степка, будет». А Попов уже в клуб побежал, говорит каждому: «Степка гражданина-товарища прокурора-депутата потерял».