Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Что говорят, Чироня? Молятся — камланят?

— Нет. Закон такой. Слушай, не обижайся только.

Петр Владимирович говорит быстро-быстро, вежливо, почти ласково, чуть наклонившись вперед, обращаясь к голове медведя. И все вокруг тоже к лохматой амиканской морде:

— Амака, амака! Ты самый добрый, амака, самый умный, самый сильный! Амака, это не я тебя убил, это люча. Мы тебя любим, амака. Ты не видел, кто тебя убил. Ты не думай, не думай, амака, я тебя не убивал. Амака, амака, это не я тебя убил, это люча. Ты должен быть справедливым, добрым. Ты хозяин, амака…

Лежит посередине чума громадная, с короткими ушами дремучая голова медведя, будто слушает, прикрыты подслеповатые, маленькие глазки. Все понимает голова.

А вокруг едят чукин [17] Чукин — недоваренное мясо. — полакомились сердцем, мозгами, печенью.

Алаке! Алаке! Ой, как вкусно! Ой, как сладко! Много мяса. Далеко бегали за ним охотники. Хорошо потрудились. Хорошо кушают.

— Кусай, кусай, — Алексей протягивает мне розовый дымящийся сытным паром кусок. — Чукин сила многа Кусай, кусай, бойе [18] Бойе — друг. . А я! [19] А я — хорошо.

— Наливай, бойе, сладка вода, шибко горячий вода, веселый. Алаке! Алаке! — Глаза у охотников блестят, лица в улыбках. Даже у Петра Владимировича в выцветших, прозрачных, размытых горючей росой глазах затухающим, огоньком заполошился свет.

— Алаке, бойе! Наливай.

— Живи у нас, бойе. Все бери, бойе.

— Ходить нада — олень бери. Холодно — парка бери.

— Гурумы [20] Гурумы — высокая расшитая обувь. шить будем, солнцем украшать, бисером. Нигде такой гурумы не найдешь.

— Живи с нами, бойе!

Аси [21] Аси — жена. бери. Вот аси — сахар. Добрый аси! Красивый. Любить будет. Алаке. Аяват-ми! [22] Аяват-ми — любить друг друга.

Шумно, говорливо в чуме. Весело. Много еды, много мяса. Праздник медведя.

— Шибко кудо, водка мало. Ой, бой — своей нет. Шибко кудо…

— Ах, бойе, бойе, — будто тихонечко вздохнул кто-то там у входа. — Аявун [23] Аявун — любовь. , бойе, аявун.

Шумно вокруг, весело. Может, и послышалось. Тихо так прошелестело, будто травы.

Я вышел из чума. Рассыпчатые звезды едва наметилась на темной бусове неба, медленно покачивался, залег в сосновой хвое кумачовый Холбан — Марс. Дремлют меж белых стволов тоненьких, как струйки березок, олени. Вышли из тайги на праздник медведя, слушают голоса людей.

— Ах, бойе… Аявун, бойе, — пролепетала тайга, тихо, страстно, теплым чистым-чистым дыханием коснулась захолодавших сразу щек.

— Ты добрый, люча, ты справедливый, люча, ты самый умный, люча. Иди ко мне, бойе, — шепчет, зовет тайга. — Все возьми. Живи со мною, радуйся…

Хорошо. Праздник медведя.

— Бур-бу-лен, бур-бу-лен, — поет на шее учага звонкий колокольчик.

— Бур-бу-лен, — покачиваются легонько облака в голубом небе, тайга шумит, долго-ровно, словно бы большой морской прилив. Волна за волною, в берег, в окатистую говорливую гальку. Волна за волной — в берег.

Нет берегов у тайги, разметалась, разлилась она на тысячи, тысячи километров, шумит вольно зеленым девятым валом, волна за волною. Услышал раз в жизни привольный, без берегов шум — до последнего вздоха помнить будешь. Не отпустит тайга, будет звать, докатывая, где бы ни был, до слуха широкий зеленый плеск.

— Бур-бу-лен, бур-бу-лен, — поет колокольчик.

Теперь-то я знаю, почему в эвенкийском языке два разных слова, обозначающих колоколец. Бурбулен — лето. Бражные запахи тайги, говорливые ручьи и родники, шиверистые реки, цветы на паберегах, листва, травы, солнце в небе — золотым колоколом — бур-бу-лен. Спелая ягода сыплется на гулкое дно берестяного туеска.

— Бур-бу-лен, бур-бу-лен, — колокольчик на шее мудрого учага.

Впереди идет Чироня. Просекает временами пальмой уже заросший, едва различимый путик. За ним три белых оленя; их подарил Петру Владимировичу перед смертью Макар Владимирович.

Следом Асаткан. Она поведет обратно на стойбище оленей, а мы с Чироней, сокращая путь, тайгою выйдем к Неге. На Асаткан черные плотные шаровары, легкие дорожные чикульмы, платье-сарафан (руки у девушки по плечи голые), туго по самые брови повязан красный платок.

Путь наш лежит по сухим чистым борам, по самым вершинкам хребтиков. Тут нет комара, идти легко, закинув за плечи черные защитные сетки. Платье у Асаткан в талии узко перехвачено ремнем, небольшой нож в деревянных ножнах у бедра, в руке легонькая пальмичка. Шаг у девушки легкий, стремительный. Кажется, плывет она меж стволов, не касаясь земли.

Мы идем на Балдыдяк. К месту, где родился и где покоится в тяжелой сибирской земле Макар Владимирович Почогир — мудрый человек. Охотник. Ганалчи…

Макар Владимирович…

Ганалчи…

Стрелок из лука…

И пришли воспоминания…

— Ну, здраствуй, здраствуй, паря! Однако, издалека прибежал?.. Из Москвы?! У-у, шибко далеко Москва. К нам из Москвы не прибегали давно. Знаю вас, знаю. Геологов тайга водил. Шибко много народу шло. Шибко много. Дорогой камень искали. Алмаз. Шибко долго искали.

Макар Владимирович улыбается, по лицу бегут морщинки, словно бы рябь на спокойной глубокой воде.

В мире ночь. Глубокая, с черным студеным небом, над черными лесами, над белыми хладными снегами с прозрачными, в ладонь, проталинами звезд.

Трое суток назад вышел я из Буньского с каюром Степой, с четырьмя оленьими упряжками вниз по Авлакану в урочище Коняк, с надеждой разыскать стойбище Макара Владимировича Почогира и остаться у него на сезон соболиной охоты. Степа — молодой парень, внук Макара Владимировича, — без лишних разговоров согласился сбегать со мной к деду.

Весь день перед отъездом мотались мы с ним по селу. Заходили то в магазин, то в аптеку, то зачем-то в райисполком и райком, и даже в собес, и в клуб, и, наконец, по бесчисленным знакомым и родным Степы. Везде он помногу здоровался и задерживался всего на несколько минут, чинно присев на краешек стула, скамейки или просто на порожек перед дверью. Визиты эти носили какой-то благоговейный характер и, честно, немного меня раздражали. Я всегда волнуюсь перед дорогой, это уже в крови, этого не изживешь. А тут особенно. С утра Степа собрал в тайге сильных оленей, свел их в огород, подле избы, обладил нарты, загрузил их. Наконец впряг оленей. И в тот момент, когда я был уже готов предложить выпить на дорогу, стойя в громадной, до пят, волчьей парке, вдруг начались эти странные, на мой взгляд, визиты. Путаясь в длиннющих полах своей неуклюжей одежды, я едва поспевал за стремительным, одетым в одну нараспах стеганку каюром.

— Степа, когда побежим? — то и дело спрашивал его и получал вполне определенный ответ: