Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Он жив, Александр Александрович! Жив! Пульс нормальный. — И, отпустив руку Сергея, спрятала лицо в ладонях.

Профессор скорее по привычке, чем по необходимости, на мгновение взял слабую руку больного, улыбнулся и, обняв за плечи плачущую сестру, весело и громко сказал:

— Мы победили, Сашенька. Напрасно говорили нам, что мы фантазеры. То есть не говорили — думали. Я-то знаю, я старый воробей, меня на мякине не проведешь, — и по-мальчишески щелкнул Сашеньку в темечко.

Дежурная сестра и два санитара с носилками вошли в палату.

В день после кризиса Сашенька долго не могла уйти из больницы. Ей все казалось, оставь она палату, и Пояркову сразу же станет хуже.

Дежурная сестра несколько раз выставляла ее в коридор.

Сашенька, минут десять побродив по отделению, снова возвращалась к знакомой двери, незаметно проскользнув в палату, садилась на табуретке у окна.

Наконец сестра так разозлилась на нее, что нагрубила, выпалила разом:

— Что ты тут слоняешься?! Ты что, совсем уже обалдела? А если бы у тебя не один больной был, а десять, что бы ты тогда делала? Не мешай работать, уходи, а то, честное слово, скандал устрою, до Губина дойду! Уходи!

Сашенька, не ответив, быстро вышла, услышав за дверью недоуменное:

— И что она… влюбилась, что ли?

«А почему действительно я так переживаю за него? — подумала про себя Сашенька, вот так спокойно за все это время. — Почему?»

Раньше, до прихода к Поярковым, Сергей был для нее просто очень больным человеком, а его семья — людьми, которым надо помочь, просто необходимо помочь в трудную минуту.

Теперь другое: и он, и они стали ей необычайно дороги. И Тихон Николаевич, который только с виду сердитый и хмурый, умеющий так нежно сказать: «Доченька» — и поделиться всем, о чем думает. И Нина Гавриловна, с ее доверчивостью и неизбывной любовью к сыну, и сам Сергей, о котором теперь со слов его матери знала она все-все. И каким был маленьким, и как однажды залез с ребятами в склады мясокомбината и уволок оттуда громадный круг колбасы. И как потом, повиснув на заборе, получил в зад заряд соли и дней пять, выдранный предварительно отцом, сидел без штанов в тазу с теплой водой.

Знала и о том, как здорово мог «представлять» любое в драмкружке, читать и даже писать стихи.

Знала все о Сергее, и даже его лицо, которое, всегда озорное и улыбчивое, смотрело на нее с любительских и настоящих, сделанных в фотомастерских, карточек.

Сашеньке верилось, что она действительно уже давно и хорошо знает Сергея и что дружба их не выдумка, она была, она правда.

Как была благодарна Саша Нине Гавриловне и Тихону Николаевичу, что они никогда не расспрашивали ее о дружбе с Сергеем, об их первом знакомстве. Если бы они спросили, она никогда бы не смогла соврать им.

А Нина Гавриловна, каждый раз провожая Сашеньку до калитки, просила: «Ты уж поцелуй его за меня покрепче. Скажи, мама просила поцеловать». И каждый раз Сашенька, смущаясь и краснея, говорила: «Хорошо».

Прямо из больницы Сашенька заехала к Марии Ильиничне, сделала ей инъекцию и, извинившись, что не может сегодня послушать в пересказе старушки главу из «Тихого Дона», который та читала, поспешно ушла.

Она бежала к автобусной остановке, легко перепрыгивая лужи, забыв раскрыть зонтик. И дождь хлестал ее по лицу, струйками скатывался за воротник кофточки.

«Что же это я делаю?» — засмеялась Сашенька и, раскрыв зонтик, уже просто торопливо зашагала по тротуару, обходя лужи.

На автобус она все-таки опоздала и добралась до Заречного поселка только следующим рейсом, в третьем часу дня.

Дождь тут казался как будто бы гуще и холоднее. Проулки поселка выносили на главную улицу коричневые ручьи воды.

Кое-где был затоплен деревянный тротуар, и Сашенька, сбросив туфельки, брела по лужам, стараясь как можно осторожней пройти «опасные» места, чтобы не поскользнуться.

Дождь вычернил стены домов, и они, такие нарядные и веселые в солнечные дни, теперь были угрюмы, настороженны и как бы немного стали ниже.

Дом Поярковых тоже был темным и неприветливым. В траншеях, куда на зиму прятал Тихон Николаевич виноградные лозы, по закраины стояла тяжелая красная вода.

Скользя, теряя равновесие, Сашенька с трудом прошла по тропинке, сполоснула в припорожном корытце ноги и, тщательно вытерев подошвы о половичок, как была, босиком, вошла в сенцы.

Она постучала в дверь и вошла в нее, не дождавшись ответа.

— Можно?..

В кухне никого не было, но из горницы доносился явственно и громко плач Нины Гавриловны.

Сашенька кинула сумочку на лавку, звякнул боксик, она не занесла его домой, оправила мокрые волосы, прилипшую к ногам юбку, быстро прошла в горницу.

Нина Гавриловна плашмя лежала на кровати в своей спаленке, уткнувшись лицом в подушку, и рыдала. Плакала она давно, потому что белая наволочка потемнела от слез, и казалось, что подушка насквозь промокла.

— Нина Гавриловна, — позвала Сашенька, останавливаясь в дверях спаленки, — что с вами?

Нина Гавриловна с трудом поднялась с подушки, уперлась неверными руками в край кровати да так и замерла, увидев Сашеньку.

Лицо ее от слез, от долгого, неудобного лежания замялось и казалось сейчас иссеченным глубокими ранами. Волосы, всегда прибранные под темную косынку, растрепались. И Сашенька увидела, что их очень мало, что посеклись они и все до каждого волоска седые.

Такой беспомощной казалась сейчас Нина Гавриловна, что Сашенька готова была броситься к ней, чтобы обнять, расцеловать это мокрое лицо, прибрать под косынку волосы, приласкаться, как ласкается к маме.

— Зачем ты пришла? — тяжело, будто пересиливая самое себя, спросила Нина Гавриловна.

Сашенька растерялась.

— Зачем? Чтобы плести мне небылицы? Кольца, как змея, вить? Медовый голосок. Ох, господи, — охнула мать и, обхватив голову ладонями, снова зарыдала, как под ветром раскачиваясь на постели.

— Нина Гавриловна? Что с вами? — Сашенька сделала всего один маленький шаг вперед.

Нина Гавриловна, словно испугавшись этого шага, вздрогнула, посунулась на кровати.

— Зачем ты все врешь? Зачем? Я троих, понимаешь ты, девчонка, троих оплакала. Зачем ты меня терзаешь? Врешь. Слепой он, глухой! Сгорел! Я все знаю, все. Отдайте мне его, какой он есть. Отдайте. Мне легче будет! Отдайте, огарок он мой! Не терзайте душу. Слепой! Глухой! Сгоревший! Любого верните! — Она в одном больном рывке вскочила на ноги, качнулась. Пол и потолок ходили ходуном.

— Нина Гавриловна, милая! — произнесла Сашенька и не узнала своего голоса. Был он нежен, по тверд, решителен и ласков. Боль, большая, выстраданная, но не слезы звучали в нем. — Неправда это! Неправда, мамочка! — Она сама не поняла, как это у нее получилось: «Мамочка». Но сказала так, как обращается к ней Тихон Николаевич: «Доченька». — Неправда. Это наговор! Злые люди! Да будь они прокляты. Неправда это, мама, неправда!