Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Услышав это, Нина Гавриловна вздрогнула, потянулась руками к Сашеньке. И та, обняв ее, уже укладывала мать на постель.

Мать, обняв девушку за шею мокрой от слез, горячей рукой, прижимая ее лицо к своему, спрашивала непослушными губами:

— Неправда, доченька?

— Неправда, неправда, — все тем же верным голосом отвечала Сашенька. — Вы полежите, успокойтесь. Я вам сейчас быстренько укол сделаю. У меня в сумочке боксик. Лежите, у вас сердцу плохо, — улавливая пульс, шептала Сашенька.

— Плохо, очень плохо, — отвечала Нина Гавриловна и снова спрашивала: — Ведь это неправда, доченька?

— Неправда, мамочка! Лежите, лежите спокойно. Злые, нехорошие люди. Они врут, все врут! Сережа слышит, будет видеть, он не сгорел. Был сегодня кризис — все хорошо, очень хорошо, честное слово! Вы его скоро увидите! — Говоря это все, Сашенька сбегала за сумочкой, открыла боксик, достала чистый шприц, лекарство (как хорошо, что у нее всегда оно, на всякий случай, для Марии Ильиничны).

После укола Нина Гавриловна заснула.

Пришел Тихон Николаевич. Загромыхал на крыльце.

Сашенька выбежала навстречу.

— Тише! — поднесла палец к губам.

— Что? — заметно обеспокоясь, спросил Поярков.

— Нине Гавриловне плохо. Я сделала ей укол.

— Что? — снова спросил он и как был, в сапогах, пошел в кухню.

Сашенька задержала его в дверях.

— С сердцем у нее. Кто-то наговорил ей о Сергее — хуже, чем есть. Вы снимите сапоги, я все сейчас расскажу.

Спокойный голос Сашеньки, ее какая-то внутренняя забота о нем растрогали Тихона Николаевича.

Эта хрупкая, миленькая девушка, проворная, как казалось отцу, на слезу, незащищенная и слабенькая, предстала вдруг сейчас перед ним совсем другой.

Все, что она успела сказать Тихону Николаевичу, было наполнено скрытой силой, твердостью. Рядом с ней он вдруг почувствовал себя не одиноким в своем горе, в своей приходящей с каждым днем старости.

Совсем другую увидел Сашеньку Тихон Николаевич. Да и сама она неясно еще понимала, что в ней произошло что-то значительное.

Они сели друг против друга за кухонным столом. Послушали, как ровно и чисто дышит за переборкой Нина Гавриловна, и стали шептаться.

Сашенька рассказала все о событиях прошедшей ночи, о страшных минутах, о профессоре Губине (он радовался, как мальчишка).

Рассказала она и о Нине Гавриловне.

Тихон Николаевич встал и, мягко ступая босыми ногами, прошел в спаленку. Он тихонько поставил подле кровати стул, сел на него, стараясь не произвести шума, взял теплую руку жены в свои шершавые неуклюжие ладони и, может быть, впервые за долгие-долгие годы стал с какой-то неуклюжей нежностью гладить ее. Рука была легкой, в складочках морщинистой кожи, с частыми трещинками и крупными, набухшими венами. Тихон Николаевич не замечал этого. Рука жены была гладкой, теплой, полной силы, веселого тока крови, такой, какую гладил он почти полвека назад.

Сергею снятся сны.

А сны ли это? Вряд ли. Просто откуда-то издалека, на его прошлого приходят воспоминания, да так явно, что словно бы видит их на киноэкране.

Боль помалу, но верно ушла. И теперь он подолгу лежит, не двигаясь, вслушиваясь в стук сердца, в голоса сестер, санитарок и врачей. Каждого он уже знает на слух. С каждым говорит о разном, каждого представляет по-разному.

Особенно приятно слышать Сергею два голоса. Один девический, чуть-чуть с картавинкой, когда очень волнуется девушка, какой-то он очень добрый, ясный, что ли, не раз слышанный в тяжелые, нестерпимые минуты боли, другой глубокий, неторопливый, уверенный, порою строгий и жесткий. Первый принадлежит сестре Сашеньке, второй — профессору Александру Александровичу.

Профессор любит пошутить.

— Ну как дела, огарочек? — гремит он, шумно входя в палату.

— Тлеем, — отвечает Сергей и поворачивает забинтованное лицо на голос.

Профессор берет его руку длинными, гибкими, но очень сильными пальцами, затихает на минуту, слушая пульс.

— Как у мамонта, — говорит Сергей.

— Как у динозавра, — говорит профессор. — У тебя, Сергей, не мотор, а турбина, так сказать, новый, современный, отвечающий запросам эпохи, вариант сердца.

Александр Александрович задерживается в палате ненадолго, но всегда после его посещения Сергей чувствует, что сделан еще один шаг к выздоровлению, к свету.

Как не хватает ему света!

Профессор уверен, что Сергей будет видеть. Но все-таки порою приходит к больному сомнение. А вдруг снимут с глаз повязки, поднимет Сергей тяжелые, словно бы лежат на них чужие пальцы, веки — и ничего. Тот же мрак, та же вязкая темнота, те же воспоминания, как на киноэкране, — и нет света, живого, теплого. Только голоса, шум, запахи кстати, непроходящий запах перегоревшего металла все время чувствует Сергей.

Вспоминается, как однажды ехал он на такси, на перекрестке дали зеленый свет, ринулись машины, а улицу переходит слепой человек, беспомощно выкинув вперед палку. К нему подбежали люди, остановили, взяли под руки. Стоят на проезжей, а мимо мчат машины. Шофер такси сказал Сергею:

— Со всеми увечьями жить бы смог. Без глаз — не смог. Повесился бы, и точка… Как это, без белого свету.

Давно было. А вот вспомнилось, с самыми мелкими подробностями. И палка у слепого была обыкновенная самоделка из лесу, с оглаженными сучьями, чуть размочаленная на конце. Дрожала она в желтой, худой руке. Лицо в синих оспинах ран, веки закрыты, и еще висит на плече у слепого плетеная старенькая авоська, а из нее морковки высовываются, одна вот-вот выпадет, болтается на ботвинке.

Спрашивает иногда, не часто, но спрашивает Сергей:

— Александр Александрович, видеть-то буду?

— Еще как, — отвечает профессор.

— Лучше прежнего? — шутит Сергей.

— Вот за это ручаться не могу пока. Но видеть будешь.

— Если нет, вы мне скажите. Я тогда в ощупку слепую грамоту изучать начну. Чего время-то терять?

— Без если, Сережа. Без если. Будешь видеть. Скоро повязки снимем, совсем скоро.

С медсестрой Сашенькой у Сергея разные разговоры. И о доме, и о медицине, и о стихах, о погоде, конечно, обо всем, что придет на ум. Только о заводе, об аварии не говорит Сергей. Если что и напомнит в их беседах завод, сразу же речь на другое. Тяжело Сергею вспоминать происшедшее. Впервые, когда надолго и прочно пришло сознание, спросил:

— Гошу похоронили?

— Да, — сказала Сашенька.

Замолчал Сергей. Лежал все Сашино дежурство, не отвечая на вопросы, не говоря ничего. Даже когда кормила его Сашенька (она это делала всегда сама), не шутил, как обычно: «У-а, ма-ма Саша, Сереже ка-ши».

…Александр Александрович разрешил отцу свидание с сыном.

— Здорово, Сережа, — волнуясь и поэтому чрезмерно громко забасил Тихон Николаевич с порога.