Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Ты потише, Тиша, дети снят, — стараясь как можно беспечнее, ответил, вспомнив давешнюю, из детства, фразу матери.

— Ну, брат, ты совсем в порядке, коли шутишь, — отец подошел к постели сына, взял его руку, пожал.

— Не жми очень-то, — хохотнул Сергей. — На мне новая кожа наращивается. Глянь, какая модная, розовая. — И поднял уже свободную от бинтов руку. Кисть у Сергея и дальше к локтю была покрыта тонкой розовой кожицей.

— А ты откуда знаешь, что розовая? — неуклюже и шумно садясь на стул, в тон сыну спросил Тихон Николаевич.

— Тихо, а то медперсонал услышит, — поднося к забинтованному лицу палец, зашушукал Сергей. — Я, батя, в утаечку подглядываю. Расшерепю в бинтах дырочку и гляжу. Я, батя, таким манером уже давно мир наблюдаю.

— Ну понес. Каким балаболом был, Серьга, таким и остался, — явно довольный началом разговора, сказал Тихон Николаевич.

— Мама как?

— Волнуется, тебя видеть хочет.

— Рано. Больно неприглядный я.

— Мы с Сашенькой ей восемь верст до небес о тебе рассказываем. Только больно на профессора сердится, что свиданий не разрешает. Устроила тут нам сцену. Я, говорит, министру письмо напишу. Бездушные, говорит, в больнице люди. Одна Сашуха — человек.

Саша стояла за спиной Тихона Николаевича, бледная, прижавшись к стене.

Губин неожиданно, без предупреждений разрешил Тихону Николаевичу пройти в палату к сыну. Она не говорила Сергею, за кого принимают ее в его доме. Он был уверен, что ходит она туда по поручению профессора. И вообще они до сих пор говорили друг другу «вы».

И вот Тихон Николаевич запросто, по-домашнему величает ее: Сашуня, Сашуха, сейчас обязательно ахнет: невестка, назовет, доченька.

«Что же тогда будет? Что же будет? Ох как нехорошо, ах как стыдно, — думает Сашенька. — Тихону-то Николаевичу давно бы уж рассказать надо было все». Сколько раз собиралась сделать это и все не решалась. Конечно, он все бы сразу понял. Но тогда, тогда навсегда потеряет она то, что так греет сердце: доченька. Разве виновата она, Сашенька, что ни один мужчина никогда-никогда не называл ее так. И она никогда не произносила такое близкое и неведомое ей слово: папа. А вот назвала ведь как-то им, ну сорвалось не с языка, с сердца, Тихона Николаевича.

Она была счастлива в этом не ею придуманном положении невесты.

«Господи, как нехорошо! Как нехорошо! Тихону Николаевичу можно объяснить». Но Сереже? Почему же она не сказала ему об этом. Ведь совсем просто: «А знаете, Сергей, папа с мамой приняли меня за вашу невесту». Почему же она не сказала ему так? Почему?

А Тихон Николаевич уже гремел басом о том, что дожди размыли ему весь виноградник, что зайцы, такого с ними никогда раньше не случалось, совершили летний набег на капусту и потравили весь огород, и еще какие-то домашние новости, все веселые и смешные. Смеялся Сергей, гоготал отец, и только Сашенька никак не могла овладеть собой. Помогла старшая сестра.

Она приоткрыла дверь и, покачав головой, сказала:

— Тихон Николаевич, вы уж слишком громко так. И вообще, пожалуй, на первый раз достаточно.

Тихон Николаевич смешался, как-то необыкновенно для себя засуетился, завертел в руках пакет с фруктами, не находя для него места на столике, встал неуклюжий, в коротеньком и тесном на его острых плечах халатике. Словно бы ища помощи у Сашеньки, оглянулся на нее. Они встретились глазами.

«Ничего не говорите Сергею, ничего. Милый Тихон Николаевич! Папочка! Ничего не говорите, не надо слов», — кричали Сашины глаза, молили.

И Тихон Николаевич понял: нельзя сейчас о Сергее и Саше, об их отношениях.

— Мать очень рада твоим письмам. Быстро ты выучился левой. И почерк похож. Очень похож. Ну я пошел, Серьга. Ты молодцом, сынок. Ешь больше, силу копи. — И вдруг точно таким же голосом, каким говаривал с Сашенькой: — Выздоравливай, сынок. Мать жалко до слез, — голос его дрогнул. — Ноша ей не под силу. Братаны твои ее не сломали. Ты сломишь.

— Батя, ты чо это? — по-сибирски окая и нарочито «чокая», Сергей поискал руку отца, крепко ухватил ее пальцами, пожал ладонь и снова, как мать: — Стареешь, Тиша. — И вдруг твердо, совсем по-отцовски: — Скоро повязки снимут. Заходи, поглядим друг на друга. Правда, Саша?

— Правда.

Сашенька подошла к постели. Как хорошо, что он не обратился к ней на «вы». Положила ладошку на плечо Тихону Николаевичу:

— Пора, Тихон Николаевич.

— Ну, до свидания, сынок.

— До свиданья, батя.

— Сережа, я провожу папу, — сказала Сашенька и выбежала из палаты. Тихон Николаевич широким шагом мерил коридор. И не был он уже беспомощным, растерявшимся, как в тот коротенький миг, и халат не казался таким уж неуклюжим на его широких, по-стариковски острых плечах.

Сашенька догнала его на лестнице.

— Тихон Николаевич, простите. Тихон Николаевич, — они остановились на площадке, — я никогда раньше не встречалась с Сергеем. Это Степан придумал. И вы случайно приняли меня… — Она замешкалась, подыскивая слова: — В общем, я и Сережа… понимаете… мы на «вы»…

Тихон Николаевич, против ожидания Сашеньки, рассмеялся:

— Здорово, значит, мы их с тобой вдвоем двоих морочить будем, Нину Гавриловну и Серьгу.

— Ну, Тихон Николаевич, я же… — отчаянно выкрикнула Сашенька, почувствовав, что вот сейчас к ней снова вернется прежняя та Сашенька, которая проворна на слезу…

— Я все понимаю! Все, все, доченька. — И, неуклюже обняв девушку, прижал ее к груди. — Мы тебя ждем после дежурства. — И заговорщически: — Для матери я у Серьги не был. Ждем.

И пошел вниз по лестнице, высокий, решительный, сильный.

— Папа, я приду, — пролепетала Сашенька.

Как же решиться теперь рассказать все-все Сергею?

Сергей остался в палате один. Он немного устал от пережитого. Свидание с отцом было и для него неожиданным, хотя и просил об этом часто Александра Александровича.

Тишина. Сергею даже на мгновение показалось, что он снова потерял слух. Кашлянул. Прислушался к шуму сосен за окном и улыбнулся, представив, как медленно полощут они густые вершины в голубой глуби неба. И снова, как на киноэкране, воспоминания…

До войны, в тридцать девятом, дядю Петрю по окончании института направили на работу в Подмосковье. Просился Петря при распределении на родину, в Сибирь, не пустили. Отправили в Подмосковье. Петр Тихонович поехал туда не один, с женой, тоже выпускницей института стали. В сороковом родился у Петра сын Тишка. Звали молодые родителей в гости. Ни у тех, ни у других времени для свидания не нашлось. Так что в сорок первом, в мае, собрался к внуку дед Николай. Жил дед тогда вместе с сыном в Затайске. Работал на железной дороге, но к маю вышел на пенсию. Железную дорогу дед упрямо называл чугункой. И вот, прихватив внука Сережку (ему тогда восемь лет было), по этой самой чугунке двинул в Подмосковье. Бабушка тоже поехала. Высокая, почти на голову выше деда, до самой смерти сохранившая статность, широкая в кости, она была необыкновенно тиха и покладчива. Никто никогда не слышал, чтобы повысила голос, закричала, рассердилась. Дед против нее мал и щупл, но громоглив. О жене говорил: «Гусар-баба. А душой — комара не обидит».